В том виде, каком он выбрался из болота, майор прислонился к стене окопа. Босой, с оторванными погонами, руки и лицо перепачканы землей и кровью, в кителе зияет прореха. Он сжимал цевье карабина в готовности к стрельбе, как только его воспаленные глаза находили цель, чтобы бороться, драться, убивать. Ему досаждало только одно — комары. Мириады комаров клубились в окопах. Серые облачка мелких тел, тончайших хоботков, ненасытных к крови. Против этой пытки он был беззащитен. Они ползали по его шее, летели в лицо, забирались в рукава, сидели на голых ногах. Никакого спасения от них не было. Они садились на его кожу. Хоботки окрашивались в темный цвет. Они сосали кровь до тех пор, пока его ладонь не колотила по ним и не давила раздувшиеся от высосанной крови тела. Они платили своей жизнью за несколько мгновений наслаждения. А ему оставался зуд и боль. Прыщи укусов сливались в отеки. Опухоль на шее нависала над воротником как баранка. Руки и ноги распухли. Это было гораздо хуже, чем лежать под артиллерийским налетом, который, по крайней мере, ненадолго разгонял ненавистных москитов. Укусы на руках майор зализывал языком. С шеей и ногами сделать он ничего не мог.
Он хотел спрятаться в блиндаж. А он был как раз здесь рядом. В том виде, который только себе может представить больной мозг. Но хуже, чем запах разложения, безнадежность, грязь, зуд, комары, были его люди. Они приняли его как сумасшедшие, которым в состоянии полной обреченности вдруг показывают пути выхода к человеческой жизни. Однако вскоре его присутствие начало отравлять им воздух. То, чего не удалось танковым пушкам и пулеметным очередям, получилось у него. Управление ослабло. Люди прекословили его приказам. Они смотрели на него с недоверием, как будто он собирался их хоронить. Не помогло и то, что он опять передал командование унтер-офицерам. Ненависть росла. Теперь он уже их боялся. По крайней мере, у него возникло неопределенное чувство. Жизнь уже была для него ничем, жизнь, с которой он уже хотел расстаться ради них, вдруг снова начала ему нравиться.
Здесь, между бешенством противника и ненавистью подчиненных, она вдруг опять приобрела ценность. Боль от его погибшего ребенка, от воспоминаний о жене стала призрачной. Посреди этого лунного ландшафта для него вдруг не осталось ничего важнее его самого. Перед ним — лунный пейзаж, крыло пикирующего бомбардировщика, торчавшего в земле, как осколок. Позади — лабиринт окопов с отрезанной группой русских. Еще дальше — высота. Безжизненная, холодная, чужая, словно какая-нибудь далекая звезда. Но он еще продолжал жить: изгаженное существо с босыми ногами, в разорванной форме, распухшими руками, впалыми щеками и пепельной кожей.
Отовсюду здесь в окопах на него смотрело его лицо, его лихорадочные глаза. Одинокие люди. Они уже завидовали тому, у кого еще остались в карманах табачные крошки, кусок зачерствевшего хлеба, горсть патронов, выковырянных из грязи. Когда пикирующие бомбардировщики бомбили полосу болот, они еще раз собрались вместе. Они пронзительно кричали. Срывали с себя и размахивали тряпками, которые носили на себе. А потом снова были разочарованы, когда эскадрилья пропала за горизонтом. Как будто они ждали большего, хотя бы знака: МЫ ВАС ВИДЕЛИ! ДЕРЖИТЕСЬ! МЫ ПРИДЕМ! Ничего. Они остались, брошенные в бесконечном пространстве поля боя. Продолжая ожидать, что спереди или сзади навалится волна человеческих тел в коричневой форме с криками «ура» в качестве музыкального сопровождения к свисту пуль и разрывам гранат. Но это пока не началось. Установилась давящая тишина. А вместе с ней — усталость, голод и комары. Перевязочных материалов нет. Воды нет. Но хуже всего — нет патронов. Из-за возбуждения они не заметили, что их запасы иссякли. Подносчики боеприпасов, бегавшие туда-сюда между пулеметами, заметили это первыми.
«Патроны!» — этот крик донесся за поворот траншеи до лисьей норы. От лисьей норы кто-то прокричал:
— Пора сдаваться, черт возьми! Доставай белые тряпки!
И солдат начал стрелять, выпуская пулю за пулей, как сумасшедший, прицеливаясь с неистовой злобой, радуясь каждому попаданию с жутким криком. Унтер-офицер с руганью заставил его замолчать. Его стальной шлем скользнул по ходу сообщения, оказался рядом с майором.
— Надо посоветоваться! — сказал, задыхаясь от бега, унтер-офицер.
Майор и в нем узнал свое собственное лицо.
— Мы должны предложить вам проголосовать, господин майор. Приказа больше никто не послушает. Плен или прорыв? Осталась последняя возможность.
Майор кусал себе пальцы рук. Кожа была рыхлой. Комариный яд жег огнем.
Майор ответил уклончиво:
— Командуете вы.
— Хорошо, — сказал унтер-офицер. — Прорыв или плен?
В руке он держал пистолет. Ствол был направлен на майора. Как будто каждому он хотел вложить пистолетом ответ в рот.
Майор грыз пальцы. Он спросил:
— Вы считаете, что можно прорваться?
Из пузырей на подушечках пальцев сочилась кровь. А майор все сильнее продолжал их грызть.
— Да, — ответил унтер-офицер. — Бог будет проклят, если он нам не удастся.
Майор стряхнул кровь с руки:
— Решает большинство?
— Так точно, господин майор!
— Это не приказ.
— Нет, приказ.
Унтер-офицер ткнул пистолет в стенку окопа. В ствол набилась земля. Теперь первым выстрелом пистолет разорвет у него в руке.
— Ваш ответ?! — вдруг закричал он на майора. — Плен или прорыв?
— Я не считаю. — Майор посмотрел на выемку в бруствере рядом с блиндажом. Там лежал раненый русский офицер. Они его просто выбросили. Лица разобрать он не мог. Но он видел, как рука раненого царапала землю.
— Вы должны решиться, — настаивал унтер-офицер. — Вы первый. Я не должен терять времени. У нас кончились патроны.
Майор молчал.
— Мне нужен ваш голос, — напирал унтер-офицер.
Нет времени, нет боеприпасов. Прорыв или самоубийство. Плен или самоубийство. И то и другое стоят друг друга. Майор снова начал грызть руки. Над ними просвистел фугасный снаряд.
— Я не придерживаюсь ни той, ни другой точки зрения, — сказал майор.
Раненый русский перекатился со своего места. Теперь руку не было видно. Для него плена не было.
— Господин майор! — взмолился унтер-офицер. — Прорыв или плен?
— Да поймите вы, наконец, что я не могу участвовать в этом выборе!
Унтер-офицер глянул на забитый землей ствол своего пистолета. Он вытряхнул ее, слегка постучав пистолетом о локоть. Земля высыпалась на босые ноги майора. Это было словно прикосновение.
— Я требую ответа!
— Ну, хорошо. Плен.
Зубы майора снова впились в кончики пальцев. Боль от укусов пронзала все тело. Он больше не мог выносить зуда комариных укусов. Голые ступни были ледяными. Унтер-офицер посмотрел на него: на майора смотрело его собственное лицо. Только искаженное ненавистью. Он почувствовал, как унтер-офицер посмотрел на него — без погон, босого, с прорехой на кителе, с грязными руками, с распухшей шеей и суставами рук
— Трус! — Унтер-офицер отвернулся.
Майор не обратил внимания на ругательство. Если бы он уже не распрощался с жизнью, то был бы этим горд. Он стал думать, как ему это сделать. Пистолета у него не было. А если взять проволоку? А если взять в рот ствол карабина? Русские в ходах сообщения прекратили стрельбу. Стало почти тихо. Унтер-офицер стоял рядом со следующим стрелком.
— Прорыв или плен?
— Что выбрал майор? — спросил стрелок.
— Прорыв.
— Хорошо, тогда — прорыв, — ответил тот.
«Это неправда!» — хотел крикнуть майор. Но не смог. Стальной шлем унтер-офицера продолжил движение по траншее. Майор искал проволоку или кусок веревки. Нашелся ремень от винтовки. Когда он заряжал карабин, ему в голову вдруг пришла мысль, как тихо сидят русские у прежнего ротного командного пункта. Наверное, у них тоже кончились патроны. Наверное, все же надо было ему выступить за прорыв. Мысль, что он может покончить жизнь самоубийством перед самым решительным переломом, остановила его. Когда он надевал ременную петлю на спусковой крючок, руки его дрожали. Он заставил себя не думать ни о чем другом. Самым важным было для него то, что он сейчас умрет. Пуля должна влететь в мозг через верхнюю челюсть. Боли он не почувствует. Он поставил карабин между ног. Проверил, сможет ли он нажать на спуск большим пальцем ноги. Взглянув на свои ноги, он подумал, как отвратительно будет выглядеть его труп. Разбитый череп, грязное тело. Хорошо, что его никто не увидит. Впрочем, как офицер, он имеет право на гроб. Если ему повезет, то его бросят в какую-нибудь яму. И все же утешает то, что он здесь никого не оставляет — ни жены, ни ребенка. Он хотел свалиться так, чтобы лицо упало в землю. Для этого надо было только наклониться вперед. Ствол под подбородком зиял мертвым глазом. От лисьей норы вдруг донеслись голоса. Упомянули его фамилию.
