Они обещали приехать к двум часам. Ждал их в садике клиники. Минут через десять ко мне подошел доктор. Закурил. Долго молчал, разглядывая свои ботинки.

— Ваш отец просил меня «случайно» встретиться с вами и уговорить лететь в Америку.

— Я не полечу.

— Он пока держится на наркотиках. Но они перестанут действовать... Не сразу, но через какое-то время. А в Нью-Йорке сейчас появился препарат, который отличается «психогенным» фактором: человек чувствует боль, но не реагирует на нее. Если вы привезете этот препарат, отец будет жить дольше. И потом...

— Что?

— Да в общем-то...

— Договаривайте.

— По-моему, ваш отец знает, что у него рак.

Подъехал Миша с Валеркой. Я подружился с Валерой Куплевахским в Ханое. Это он сейчас стал литератором, печатается в «Знамени», «Неделе», «Огоньке», а в Ханое он был нашим военным специалистом, самым молодым из всех. Там он начал сочинять свои песни — их потом пела вся колония — геологи, дипломаты, летчики, моряки.

Я попросил Валеру взять с собой гитару. Мы поднялись к Старику. Мишаня откупорил бутылку коньяка: в канун дня рождения можно выпить по рюмке.

Валерка тихонько запел:

По джунглям мы идем,

Тропинка узкая, тропинка узкая,

С дороги не свернем

Мы парни русские, мы парни русские.

Мимо разбитых монастырей,

Мимо сожженных домов и полей

На перекрестке далеких дорог —

Спаси нас Россия и Бог!

Старик смотрел на Валеру сияющими глазами.

— Тише, ребятки, чуть тише — здесь же вокруг больные, мы им можем мешать. Вчера два соседа умерло. Я-то выздоравливаю, а дру гим плохо.

Неужели он играет? Неужели можно так играть? Глаза его светятся нежностью, и нет в нем тревоги и ожидания. Не может быть. Врач врет. Старик верит, что выздоравливает.

— Семен Александрович, — говорит Валерка, — я вам спою са мую тихую песню, я ее Бороде посвятил. Мы еще и знакомы не были. Прочитал «При исполнении служебных обязанностей» — и сочинил песню.

Он прилаживается к гитаре и чуть слышно поет:

Полярный самолет уходит завтра в рейс,

Уходит навсегда, совсем, совсем, совсем.

А боль моя со мной, а боль моя при мне,

Полярный самолет приснился в красном сне.

Поздно вечером, когда мы уходили, Старик сказал

— Задержись на минутку. — И ребятам, просительно: — он сей час вас догонит...

Старик показал рукой на кровать. Я сел рядом с ним.

— Юлька...

Он зачем-то долго кашляет, массирует лицо, потом излишне дол- го закуривает, чуть отвернувшись к стене.

— Юлька, — продолжает он, — мы с тобой бывали в разных переделках... Не привыкать. Если ты не полетишь завтра — значит, мое дело каюк. Значит, ты остался ждать самой последней хренови ны. Ты — не надо... Ты — слушай меня... Я очень хочу за город... мураша вблизи посмотреть. Послушать, как птицы поют. Соловьи — ну их к черту, не люблю я их, больно рисуются. Я к твоему возвраще нию, я постараюсь быть молодцом. И ты отвезешь меня в деревню.

Захомутай себя, скажи себе твое любимое — «надо». И лети. Мне будет спокойней. Я правду тебе говорю. Ведь ожидание — это тоже лекарство... Лети, бородушка, очень тебя прошу — лети...

(читать полностью "Американский дневник" )

Середина 1970-х

Чингисхан слыл знатоком людей. Пушкин тоже. Но что есть общего в их знании людей...

Миссия литературы — вдыхать душу в вымысел, делать его явью, объемным. Воображение основано на факте, функционирует в пределах логики и контролируется разумом (именно воображение открыло стороны света, полюса, электричество). Воображение поддается тренировке, но наедине с бумагой и пером — трагическое «Смогу ли?». «Выражу ли увиденное?»...

Суд читателя должен был бы по правде-то наказать Шекспира: он задает слишком много таких вопросов, на которые сам же не дает ответа.

Страшновато: мы ищем истину в творениях Сократа и Платона, которые жили за две тысячи лет до нас!

Спартанцы, чтобы бороться против пьянства, напаивали нилотов до укачки и демонстрировали молодежи — что может быть омерзительнее пьяного человека?! Но илоты были рабами, а мы с рабством покончили. Как быть? (Серая мышь Липатова — всесилие литературы!)...

1978 год

Москва

Чем более человек талантлив, тем более широко охватывает общее. Инструмент такого рода понимания — язык, ибо лишь выражение правды и есть правда. Чувствование истины, сокрытое в разговорах людей, не есть национальное; видимо, высшее качество национального чувства сокрыто в умении говорить (писать) правду о правде, без сопливых умильностей.

Глупые родители балуют дитя, закрывая глаза на недостатки... умные — то есть искренне любящие — говорят правду, пусть жестокую, пусть суровую. Бранят тех, кого любят; кто безразличен — тех не видят в упор.

Высшая форма национализма, т.е. тупости, это если б не Толстой, а Шекспир написал «Власть тьмы». Наша черная сотня б заулюлюкала: «Оболгал и надругался над народом, не понимая национального чувства!»

Смотрел 13.09.78 «Я шагаю по Москве». Фильму 13 лет. Тогда он был событийным, т.е. человечным, не схематичным, населен не заданными характерами, а людьми (или приближением к ним). Чтобы протащить на экран живых людей, Ташков был вынужден снимать Метрострой, т.е. давать «камертон труда», успокаивать Госкино.