Он осторожно кладет трубку на рычаг и сидит неподвижно.

МАКАРОВ. Генерал уехал в командировку, да? СЕМЕН. Генерал Греков погиб в автомобильной катастрофе...

МАКАРОВ. Очень жаль. Таким образом, вопрос с медалями всем ясен. Удостоверений нет, а единственный свидетель почему-то вовремя погиб! Но это еще не все, товарищи. И пусть Иванов не прячет лицо. Я понимаю, у него есть остатки стыда — поэтому он и прячет лицо. Это, конечно, хорошо, что у него есть остатки стыда. Вот пусть тогда он встанет и скажет о своем последнем, уже, как говорится, не «фронтовом», а тыловом аморальном поступке! Пусть он скажет о своем издевательстве над невестой Кирой!

ГОЛОСА. Что?! Он?! Издевательство?! Как?!

МАКАРОВ. Спокойней, спокойней, товарищи! Именно издевательство! Причем издевательство гнусное!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮФЩИЙ. Вы, пожалуйста, приведите факты, товарищ майор.

МАКАРОВ. Факты? Что ж, это мы можем. В день свадьбы, когда его невеста Кира ждала счастья и радости, он позвонил к ней и сказал: «Ты ко мне не приезжай, я тебя не люблю. У меня есть другая женщина, у меня от нее ребенок, а с тобой я просто проводил время!»

ГОЛОС. Не может быть! Это зверство!

МАКАРОВ. А вы его самого спросите. Пусть сам Иванов скажет, что этого не было! Ну, найди в себе подлость и скажи, что этого звонка не было, Иванов!

Семен медленно поднимается. Он долго стоит молча, не в силах произнести ни слова. В кабинете настороженная тишина. Слитно, как из репродуктора, установленного на спортплощадке, льются слова песни: «О Сталине мудром, большом и любимом, счастливые песни слагает народ!»

СЕМЕН. Да, я сказал Кире именно эти слова...

МАКАРОВ. Вот пожалуйста! Сам сознался, никто его не принуждал! И у меня еще одно сообщение есть, но только Иванов должен покинуть кабинет на время этого сообщения...

СЕМЕН медленно выходит из кабинета.

Так вот, Иванов, товарищи, занимается распространением вредных слухов, сеет недоверие к органам МГБ и, как это ни странно, находит сторонников в вашей среде. Я хочу назвать некоторые фамилии: Харютин Леонид, Ялицын Александр, Барсова Надежда. Хорошо, что этих товарищей тоже пригласили сюда. Они считают себя, как я слыхал, друзьями Иванова... ВИКТОР. Вы забыли, майор, сказать еще про одного человека, который считает себя другом Иванова.

МАКАРОВ. Это про кого же?

ВИКТОР. Про меня.

МАКАРОВ. Что?!

ВИКТОР (поднимаясь). Я в партию вступил в сорок первом году, в октябре месяце под Москвой, в окопах. Я свято верил в то, что контр- адмирал Иванов арестован правильно. Теперь я не верю этому!

MAКAPOB. Вы, случаем, не дерябнули малость?

ВИКТОР. И я буду писать в ЦК партии!

МАКАРОВ. О чем?

ВИКТОР. О том, что генерал Греков рассказывал мне, когда и где он вручал Семену Иванову боевые медали, заработанные им на фронте кровью!

Картина вторая

Кабинет Попова. В кабинете ПОПОВ и ИВАНОВ. Перемена, происшедшая с Ивановым после первой сцены, очевидна: он похудел и почти весь седой.

ПОПОВ. Неужели ты не можешь понять: твои показания нужны партии!

ИВАНОВ. Врешь!

ПОПОВ. Не «врешь», а «те»!

ИВАНОВ. Вот именно — соплив ты еще меня на «ты» называть...

Попов замахивается на Иванова. Тот усмехается. Попов опускает руку, выходит из-за стола, прохаживается по кабинету, включает ненароком радиоприемник, стоящий на столике, у зарешеченного окна. Звучит голос Левитана, читающий последние известия. Он рассказывает об успехах донецких шахтеров, о начале полевых работ, о строительстве новой доменной печи в Кривом Роге. Попов оборачивается и видит, что Иванов слушает эти слова напряженно, со слезами на глазах. Попов сразу же выключает приемник.

ИВАНОВ. Оставь.

ПОПОВ. Может, оперетку найти?

ИВАНОВ. У меня ж под Кривым Рогом легкое продырявили в сорок третьем. Там же все мое, с кровью взятое.

ПОПОВ. Разжалобить хочешь?

ИВАНОВ. Всю ночь мечтал. Дай радио послушать...

ПОПОВ. Подпишешь признание?

ИВАНОВ. Эх, ты...

ПОПОВ. Хороша старая гвардия. Ничего не скажешь. Ослиное упрямство, а сообразительности — никакой. Да пойми, Иванов, не ты, как личность, нам нужен! Ты нам нужен как общественное явление!

ИВАНОВ. Никогда не думал, что я — общественное явление. Всегда себя считал просто человеком.

ПОПОВ. Ну и напрасно. Просто человек — не та категория, о которой надо думать. Надо обобщать события, подниматься до выводов — вот что надо.

ИВАНОВ. Ох, как здорово! Просто дух захватывает.

ПОПОВ. А сарказм твой неуместен. Я с тобой говорю искренне, не как следователь, а как коммунист с коммунистом...

ИВАНОВ. Не хами, сволочь!

ПОПОВ. Что?!

ИВАНОВ. Ты меня вражиной называть можешь, я твой враг, это точно! Я твой смертный враг, Попов, ты меня бойся, потому что я — коммунист, а ты — мразь! Ты обречен, понимаешь?! Поэтому ты и вертишься: то меня кнутом хочешь взять, то пряником с чаем. Не выйдет!

ПОПОВ. Ничего не скажу: Цицерон! А ведь красивыми речами ты свой эгоизм прикрываешь, Иванов... Ты ведь прекрасно понимаешь, что твой процесс и твои показания не мне нужны, а нашему народу, нашему общему делу.

ИВАНОВ. Мои ложные, клеветнические показания нужны нашему общему делу? Ого! Ну и логика!

ПОПОВ. Не прикидывайся ребенком! Ты что, не знаешь, как много добра нам принес тридцать седьмой год? Мы тогда каленым железом выжгли всю сволочь!

ИВАНОВ. А сколько невинных пострадало? Сколько ошибок было?

ПОПОВ. Ошибок? Это тебе кто сказал... А? Про ошибки-то?

ИВАНОВ. Сталин.