Девушка разглядывала дно зачарованно, и курносое лицо ее было
одухотворенным и прекрасным.
Дальше мы шли по тропе, вдоль реки. И как-то совсем не думалось, что
мы прорубились сквозь чащобу и оставили людям новую короткую тропу,
которой раньше вовсе не было. В Чары, на поле, где садится самолет, мы
вышли, когда солнце ушло, небо стало прозрачным, и студеным, и
необычайно высоким, и в нем медленными линиями выстроились громадные
косяки гусей.
— Ну, пока, — сказала Галя, — счастливо долететь.
— Спасибо тебе. Куда теперь?
— Куда пошлют, туда и полечу.
Она пошла по мощеной широкой дороге, которая вела к большим
домам села. Среди двухэтажных сборных домов ее фигурка показалась вдруг
неуклюжей. А в тайге, когда мы шли с ней, она была необыкновенно
грациозна и хороша в лыжных брюках, коротких сапожках, с финкой, мелкашкой и топориком — женщина, о которой всю жизнь
мечтал Джек Лондон.
Я слышал, как она тихонько насвистывала: в вечерней тайге звуки не
исчезают сразу, они долго сохраняются в воздухе. Я подумал, что если
когда-нибудь стану писать об этой нашей дороге из Распадка в Чары, то
рассказ назову «Девушка, которая оставляет тропу». Это было дьявольски
хорошо: осенний лес, косяки гусей, громадная тишина и маленькая девушка
впереди.
Все это заставляет вспоминать настоящую поэзию, и звучат в
памяти строки:
Глухая пора листопада,
Осенних гусей косяки,
Расстраиваться не надо,
У
страха глаза велики.
Пусть ветер, рябину занянчив,
Все
стонет под нашим крыльцом,
Порядок
творенья обманчив,
Как сказка с
хорошим концом.
Taм все так же, как здесь, в Центральной России. И люди там такие же,
только, может, самую каплю иные, и реки там такие же, только чуть-чуть
отличаются от здешних, и леса такие же, только там больше хвои.
МОЙ ГИД
Я шел мимо одесского базара. Я любовался тем, как чумазые малыши,
растирая по своим рафаэлевским мордашкам сок, уплетали желто-синие
персики. Я смотрел, как рыжие кузнецы, матерясь и вытирая веснушчатые
руки о кожаные фартуки, подковывали колхозных лошадей. Я слышал смех
женщин, привезших на базар домашнюю кровяную колбасу.
Базар шумел, базар гремел веселым довольством и доброй сытостью. Я
не видел здесь картин с лебедями и синими девами, вылезающими из тины
пруда. Я не слышал пришептываний барышников.
Я видел базар изобилия. Я
видел за прилавками не пьяных мужиков, а краснощеких, арбузогрудых
колхозниц. И я радовался этому базару, и никто не посмеет упрекнуть меня
за эту мою радость.
Когда я остановился у кузни, ко мне подошел курчавый голубоглазый
мальчик в школьной аккуратной форме и спросил:
— Дядя, вы кого-нибудь ищете?
— Да, — ответил я.
— А кого вы ищите, дядя?
Я не смог бы ему точно объяснить, кого я ищу и что я ищу. Поэтому я
ответил:
— Я ищу, где здесь продается мороженое.
Лицо мальчика засветилось при слове «мороженое», и он с невы-
разимым сожалением спросил меня:
— Ну и где же вы ищете? Вы считаете, мороженое есть в кузнице? Так
его там нет.
— Ты думаешь?
— Дядя, — сказал мальчик, — когда я говорю, так я уже не думаю.
Когда я говорю, тогда я знаю.
Я потрепал его по африканским жестким кудрям. Он улыбнулся мне
ртом, в котором зубы были разбросаны, как кукурузные зерна, но только
рукой сильно подвыпившего сеятеля.
— Вы не одессит, — сказал мальчик, все так же ослепительно улыбаясь,
— и вы даже не человек с Украины. О, у меня хороший глаз на приезжих!
Может, показать вам наш город? У меня есть немного свободного времени.
— Покажи, — попросил я, — буду тебе благодарен.
— Ах, дядя, мы же не дипломаты, к чему вы так говорите!
Мы гуляли по городу часа три. Мой курчавый гид говорил так:
— Что я вам могу объяснить за дюка Ришелье? А ничего! Зачем
говорить за дюка, когда о нем все сказали мушкетеры? И за Пушки
на я вам тоже ничего не буду говорить. Я вам только напомню, что
уж если кто и любил Одессу, так это Пушкин. И что я расхваливаю
Одессу! — вдруг спохватился Витька. — Хорошенькое дело, я расхва
ливаю Одессу! У вас есть глаза — так смотрите!
Мы стояли на набережной и смотрели на порт, где поворачивали свои
цыплячьи, жалкие шеи многотонные портальные краны. Мы смотрели на
корабли, стоявшие на рейде. Мы смотрели на зеленое море, на белые домики
и на синее солнце.
— Дядя, — потянул меня Витька за руку, — пойдемте, дядя, я свожу вас
в Музей обороны. Там есть пистолеты в стендах.
— Ты думаешь, это очень интересно — пистолеты в стендах?
— Дядя, если вам выпало счастье воевать, так мне этого счастья не
выпало.
— Ты убежден, что воевать — это счастье?
— Когда пистолет, тогда всегда счастье, — убежденно сказал Витька, и
мы пошли с ним в музей.
Он ходил по холодным залам и завороженно глядел на оружие. Потом
мы снова вышли на звенящую, солнечную одесскую улицу, и он спросил:
— Ну, как вам город?
— Прекрасный город.
— Вы рано сказали, что это прекрасный город, дядя. Если вы не
посмотрите кино Гриши Поженяна «Жажда», вы ничего не поймете за
Одессу, дядя.
И мы пошли смотреть кино Гриши Поженяна «Жажда». Пока мы стояли
в очереди за билетами, Витька говорил:
— Я вам скажу честно, дядя, я пока еще нигде не был, кроме Одессы,
хотя могу сплавать в Батуми, когда захочу, потому что мой брат работает на
«Победе» коком. А я не был в Батуми. Вы спросите: «Почему?» И я отвечу
так: «Не хочу уезжать из Одессы даже на день». И если мне говорят, что в
Батуми можно купаться в декабре, так, вы думаете, это сообщение делает
меня несчастным? Нет. Не делает меня несчастным, хотя я люблю купаться.
А вы любите купаться?