В октябре 1939 г. на шестом месяце первой беременности Вера заболела, это был спинальный паралич. Сначала она полностью утратила подвижность, воспалившийся нерв вызывал сильные боли, каждое движение причиняло ей мучения. Ни в одну больницу Веру не брали. Нигде не было квалифицированных врачей и необходимого оборудования - дыхательных аппаратов или водяного матраца.
В Гадере у нас была крохотная комнатка с кухней, "удобства" - метров за тридцать в саду. Не было электричества, только керосиновые лампы и керосинка. Мне пришлось уйти с работы, чтобы ухаживать за Верой. Врачи очень старались, но в те годы мало что знали о полиомиелите. Они обсуждали, не лучше ли прервать беременность. К счастью, в конце концов, они от этого отказались; наша дочь, родившаяся в феврале 1940 г., теперь уже сама мать двух очаровательных девочек.
Моя сестра, жившая в Тель-Авиве, оставила работу и взяла ребенка к себе. А я учился делать Вере массаж и в течение двадцати двух месяцев занимался только уходом за ней. Пособия для безработных и по уходу за больным - этого хватало только на то, чтобы не умереть с голоду.
В то время мы жили еще и под впечатлением несчастья с Вериной матерью. Незадолго до начала Второй мировой войны ей удалось уехать из Германии, но в Белграде она застряла и была схвачена нацистами. 30 марта 1942 г. ее убили вместе со многими другими. Она успела отправить нам свои вещи, и спустя долгое время, после множества проволочек, они прибыли. Я продавал их по одной, за гроши.
У Веры была железная воля, она хотела побороть свой недуг. Училась передвигаться по дому, делать какую-то работу. Ей приходилось целый день носить, даже в жаркую погоду, высокий ортопедический корсет. Выходить из дому она могла только с палкой и опираясь на мою руку. Когда я в первый раз вывез ее в инвалидном кресле на улицу, она расплакалась; тут она впервые полностью осознала, что никогда не сможет ходить, как все здоровые люди.
Через девять лет у нас родился еще сын. При родах дело шло о жизни и смерти Веры, но потом - она была горда, что на этот раз может сама пеленать ребенка. Когда здоровье Веры позволило оставлять ее одну, я стал искать место. Английскому правительству подмандатной территории требовались полицейские для охраны военных объектов. Я подал заявление и после месячной волокиты в полиции Хайфы был назначен в охрану тамошнего аэропорта. Дежурил я по ночам, чтобы иметь возможность днем помогать Вере по хозяйству. На этой работе я пробыл четыре с половиной года.
Когда мне представилась возможность перейти в отдел по контролю цен в министерстве экономики, я за нее тут же ухватился. Несравнимо большая зарплата позволила нам впервые жить без постоянных мыслей о деньгах, а благодаря банковскому кредиту в 1946 г. мы смогли даже приобрести в собственность небольшую квартиру. Крохотную, но свою, и она стала для нас раем на Земле - нам не надо было больше снимать жилье. Когда было провозглашено государство Израиль, меня сразу перевели в новый контрольный аппарат, а когда борьба с экономическими преступлениями перешла в ведение полиции, мне присвоили офицерские звание.
В 1954 г. меня командировали на три с половиной года в США, и Вера с детьми поехала со мной. Там ее обследовали врачи-специалисты. Они сказали:
"Госпожа Лесс, вы - медицинское чудо. Собственно говоря, все те движения, которыми вы на самом деле владеете, должны быть вам недоступны! Но вашему организму удалось каким-то образом справиться с перераспределением функций. Нам остается только пожелать вам беречь свои силы".
Наверное, они были правы: в 1968 году состояние Веры стало ухудшаться, с 1974 года она все реже покидала инвалидное кресло, а в 1980-м умерла от кровоизлияния в мозг.
За двадцать лет до этого, 23 мая 1960 г. она была, несмотря на болезнь, еще в относительно хорошем состоянии. В тот день вечерние газеты вышли с аршинными заголовками, извещающими об аресте Эйхмана и о выступлении премьера Бен-Гуриона в кнессете; он сообщил, что Эйхман будет отвечать за свои преступления против еврейского народа перед судом, в Израиле. Ни одного гражданина Израиля, ни одного еврея в целом мире не могла оставить равнодушным эта весть. Да и был ли в Израиле дом, в котором не оплакивали погибших?
С одной стороны, я испытывал удовлетворение, с другой - страх при мысли, что едва зажившие раны снова откроются. Сколько ужасов, сколько слез вызовут воспоминания? Снова будут разбужены мысли и чувства, которые долго подавлялись, предавались забвению.
Но имеем ли мы право забыть страшное прошлое, не подвергая опасности будущее наших детей? До поздней ночи мы спорили об этом с Верой и близкими друзьями. На следующий день мой друг Иегуда Кауфман сказал, что он с удовольствием выступил бы на процессе Эйхмана. Мне же, напротив, такое претило - ведь миллионов убитых все равно не вернуть.
А на следующее утро, 25 мая, мне позвонил Шмуль Рот и сказал, что со мной хочет срочно поговорить генерал Зелингер. Он тогда был начальником полиции Хайфы и всего северного округа. В его служебном помещении я увидел полковника Эфраима Хофштеттер-Элорма, начальника Службы безопасности Тель-Авивского округа. Генерал Зелингер был для меня всегда образцом израильского полицейского, а полковник Хофштеттер-Элорм считался одним из лучших криминалистов страны.
Зелингер сказал:
"Лесс, правительство доверило следствие по делу Эйхмана полиции. Я сейчас формирую группу офицеров, которая смогла бы подготовить процесс. Я решил поручить допросы самого Эйхмана вам. Это не будет легким делом и, по всей вероятности, оно продлится гораздо дольше трех месяцев. Вы согласны?"
Первой моей реакцией было - отказаться от такого предложения. Мне были отвратительны следы тех злодеяний, по которым придется идти. Заметив мои колебания, Зелингер сказал:
"Лесс, я убежден, что вы - подходящий человек для допроса".
После того как полковник Хофштеттер тоже насел на меня, я поборол свое нежелание; ведь кто-то же должен был взяться за эту работу.
Зелингер и Хофштеттер решили, что сферу следственных действий необходимо разделить по географическому признаку, то есть по каждой стране, где Эйхман и его аппарат участвовали в истреблении евреев, должен быть назначен следователь, владеющий языком этой страны.
Поскольку Эйхмана предполагалось перевести в тюрьму, расположенную в окрестностях Хайфы, нашему "штабу" тоже пришлось перебраться в Хайфу. В заключение генерал Зелингер строго приказал нам соблюдать полную секретность; говорить о каких бы то ни было подробностях не разрешалось даже дома.
И в тот же вечер, когда я вышел из здания Главного управления полиции, ко мне прямо на улице обратился журналист:
"Капитан, я слышал, что вы состоите в группе, которой поручен допрос Эйхмана. Хотел бы спросить..."
Я был изумлен - ведь я был уверен, что, кроме нескольких посвященных, никто ничего не знает. И ответил:
"Единственное, о чем я готов с вами беседовать, это, пожалуй, погода".
В это время из управления вышел майор. Журналист стал ему жаловаться, что я не соглашаюсь дать ему сведения хотя бы о себе самом.
"Лесс, - сказал майор, оказавшийся официальным представителем полиции для контактов с прессой, - о себе ты ему можешь кое-что рассказать".
Что я и сделал, хотя и в очень скромных рамках. А когда я вернулся домой, наша дочь в сильном возбуждении рассказала: она слышала по радио, что я войду в группу, которой предстоит вести следствие по делу Эйхмана. Так что кота выпустили из мешка, тайное все равно стало явным уже через час-другой.
Местопребывание Эйхмана тоже стало потом "самым большим секретом" в Израиле - все знали, где он сидит, но никто не произносил ни слова.
Я получил директивы по моей части задания, которые кратко изложу.
Цель. Получить от обвиняемого исчерпывающие показания о его задачах и деятельности за время господства нацистов.
Подготовка. Мне передали все материалы, собранные у заместителя начальника следственной части в "бюро 06" (кодовое название нашей группы). Все сотрудники должны были знакомить меня со всеми документами, информацией, показаниями, которые могли быть полезны при допросе или требовали свидетельства, или подтверждения со стороны обвиняемого. Я должен был готовить заранее письменно все вопросы, которые собирался задать обвиняемому.
