— Знак, поданный нам небом, говорит о многом, братья! — Голос его для убедительности то и дело возвышался. — Исполняется откровение апостола, и было бы негоже презреть его, в то время как злокозненное племя рядом с нами выжидает своего часа. Злой дух со своими подручными возвращается, с этими хулителями и палачами Христовыми, неисправимыми ростовщиками! Приближается явление Христа [18], вот о чем подан знак, дети мои, вот когда нам понадобится милосердие Божие, и не избежать никому Страшного суда.

Люди стояли безмолвно, впечатленные эмоциональной речью проповедника, который перемежал проклятия паузами и постукивал кулаками по поручню. Он говорил о библейских напастях, катастрофических бурях и исчадиях ада, потом сделал красноречивую паузу.

— Но может ли устрашить что-нибудь паству Божью? — торжественно спросил он, указав на сундучок, стоявший у его ног. — В какой-то мере да, братья. Но вас способна охранить милость, которой располагает мать святая церковь. Вот простое средство: булла, которая предохранит вас от зла. С благословления Папы Иоанна Авиньонского и покрова Святой Девы — заступницы страждущих она освободит вас от пагубных последствий небесного чуда при помощи пятилетних индульгенций, которые поддержат вас в противостоянии злому духу.

Тут же раздался ропот облегчения среди слушателей. Слава Богу, как им повезло с этими индульгенциями, они-то и помогут избежать неведомых последствий солнечного затмения и заговора маранов. Многие тут же подняли руки и стали проталкиваться к монаху, прося выдать им благословенную грамоту немедленно.

— Спокойно, братья, хватит на всех. Раздачей займется брат Пелагио, с каждого возьмет по три мараведи в качестве подаяния. Но если христианская совесть ваша подскажет вам дать больше, то Господь зачтет это, когда будет забирать вас на небеса. Да пребудут с вами всеми благодеяние и милосердие, дети мои. Аминь.

— Аминь, аминь, о сеньор! — откликнулась паства, осеняя себя крестом.

Благословив присутствующих, священник сомкнул руки в рукавах сутаны и исчез, довольный собой, за дверью алтаря. Между тем прислужник, монах простецкого вида, занялся раздачей рукописных индульгенций — маленьких кусков пергамента, залитых сургучом с печатью ордена Прорицателей и ключами апостола Петра, кротко приговаривая: спасибо, брат, спасибо, сестра. Наконец сундучок полностью поменял свое содержимое, наполнившись вместо бледных пергаментных грамот золотым сиянием сотен монет.

— Как видно, слепой гнев против евреев по-прежнему силен, и это свидетельствует о том, что кто-то раздувает вражду между общинами, которые мирно дотоле уживались, — констатировал Яго. — Сдается мне, чья-то корыстная воля движет этими бессовестными сборщиками податей от имени Бога, они пользуются невежеством, чтобы набивать мошну и брюхо.

— Молчи, сынок, нас могут услышать, хватит богохульствовать, — перебил его Фарфан. — Может, и нам купить одну буллу, чтобы уберечься от влияния заблудшего небесного тела?

— Лучше потратить эти деньги на милостыню какому-нибудь голодному бедняге. Или тебе кажется более благородным то, что проделывают эти святоши?

— Накличешь ты бед на голову своим языком, — проворчал слуга.

В восстановившейся тишине они прошли к часовне, полускрытой во тьме за коптящими свечами и поднятой пылью, где царил неуловимый мистический дух. Здесь, готовясь к Святому причастию, молились несколько дам под шелковыми черными вуалями, и Яго поддался их эмоциональному настрою. Он замер посреди молельни, где высился саркофаг короля Фернандо III, окуриваемый благовониями. Ромбовидные снопы света от фонарей высвечивали неуловимые арабески; молодой человек в волнении приблизился, чтобы прочесть эпитафию, высеченную на четырех языках Кастилии — латинском, кастильском, арабском и еврейском:

«Вот кого почитали три народа, и все внесли свой вклад в прославление этого белого города. Но то были другие времена и другие люди», — умиротворенно размышлял лекарь.

Его глаза остановились на отрешенных кафедральных певчих, которые с видимым безразличием монотонными голосами начинали пение сексты, и подумал: «Что ж вы так слепы? В саркофаге лежит человек, осчастлививший вас столькими благодеяниями и давший ответ на главный вопрос вашей жизни, который вы отринули: терпимость».

Опустив голову, он покинул храм и направился к постоялому двору, погруженный в тягостные размышления, которые заставляли его сомневаться в своей вере. Белоснежный храм сиял словно живое серебро, птицы и цикады прекратили свой пронзительный концерт и попрятались в листве чудных севильских садов.

Было за полдень, когда Яго и Фарфан отправились обедать в харчевню постоялого двора «Дель Соль» с его молодым вином из дубового бочонка. Аппетиту способствовал огромный кусок бараньего мяса, подвешенный на нескольких крюках. В глубине с азартом резались в карты солдаты из корпуса морисков [19], грозного военного контингента наемников, который был призван противостоять воинствующим африканцам гранадского султана, пошаливавшим на границе и отличавшимся особой жестокостью.

Между партиями они нарезали себе куски козьего сыра и пили, изъясняясь на неповторимом жаргоне здешних харчевен, наполняя шумом всю гостиницу. Вокруг сновали портовые бродяги, попрошайки мерзкого вида и размалеванные шлюхи, бесстыдно дававшие себя щупать. Пока группа комедиантов, одетых арлекинами, выделывала у бочек замысловатые пируэты, мальчик-мориск вынес постояльцам горшок с мясом, который они умяли вместе с четвертью агуардьенте [20], изготовленного в Алькала.

За едой рядом с ними присел некий странный субъект простоватого вида, в грубом плаще, косоглазый, с торчащими усами и лоснящимся лицом. В правой руке у него была дубинка из орехового дерева с рукояткой, отделанной серебром, в левой — веер из цветных перьев. Он не походил на кабальеро, но держался как особа, имеющая положение в обществе, на что указывали и его уверенная походка, и уважительное отношение местных нищих и блудниц, коих здесь было немалое количество. Он выпил пару стаканов мансанильи [21] и, вытерев усы, спросил трактирщика:

— Есть какая тяжба на сегодня, Гонсало?

— Есть. Вон те две шлюхи меж собой не поладили. Сегодня понадобится все твое умение и красноречие, судья. — Он показал на двух женщин, у одной из которых, с пышной грудью, были кольца на руках, ногах и в ушах, другая, помоложе, была размалевана румянами из бермельона [22] и ляпис-лазури — обе ждали с видимым нетерпением.

— Так, вы обе, подойдите сюда! Чего вы не поделили в вашем занятии?

Яго пришел в изумление от необычности сцены, смысл которой дошел до него не сразу. Странный персонаж, похоже, вершил импровизированный суд прямо под связками чеснока, лука, стручков перца и свиной кожи, будучи официально уполномочен именно на разбор распрей между блудницами. Особое такое судилище для проституток.

— Именем короля слушается дело! — торжественно изрек он, после чего присутствующие в харчевне произнесли наперебой имена бабенок и установилась тишина.

— Говори, Фелиса, мы слушаем тебя. О чем спор?

— Эта бесстыжая промышляет прямо рядом с Адарвехо, — заявила та, указывая на молодуху, которая заносчиво выпятила свою высокую грудь. — Вот уже пять ночей она ошивается прямо рядом с нами у Угольных ворот и отбивает у нас лучших клиентов, мерзавка!