Она отвела взгляд, и ее лицо залилось яркой, лихорадочной краской.

— Я родилась богатой, невероятно, чудовищно богатой, — начала она тихим взволнованным голосом, как бы приступая к исповеди. — Я не помню ни отца, ни матери. Я жила всегда с дедушкой Стэндишем и дядей Питером Стэндишем. До тринадцати лет со мной был дядя Питер, брат дедушки. Я обожала дядю. Он был инвалид и с ранней юности не расставался с передвижным креслом. Ему было около семидесяти пяти лет, когда он умер. В детстве это кресло и мое катание в нем вместе с дядей по большому дому, в котором мы жили, доставляли мне много удовольствия. Дядя заменил мне отца и мать, одним словом, все, что только есть хорошего и светлого в жизни. Дядя Питер все время рассказывал мне старые истории и легенды рода Стэндишей. И он всегда был счастлив — всегда счастлив и доволен, он видел только светлые стороны жизни, хотя почти шестьдесят лет прошло с тех пор, как он лишился ног. Когда дядя Питер умер, мне было тринадцать лет. Это случилось за пять дней до дня моего рождения. Я думаю, что он был для меня тем, чем был ваш отец для вас.

Алан кивнул головой. Теперь его лицо не было уже таким каменным. Казалось, образ Джона Грэйхама потускнел.

— Я осталась одна с дедушкой Стэндишем, — продолжала она. — Он любил меня не так, как дядя Питер, и вряд ли я любила его. Но я гордилась им. Мне казалось, что весь мир должен стоять в благоговении перед ним, как стояла я. Когда я подросла, я узнала, что весь мир боится его — банкиры, высшие чиновники, даже крупнейшие финансисты. Боялись его и его союзников — Грэйхамов; боялись Шарплея, лучшего юриста, по словам дяди Питера, во всей Америке, который всегда вел дела Стэндишей и Грэйхамов. Дедушке было шестьдесят восемь лет, когда умер дядя Питер. В это время Джон Грэйхам распоряжался фактически объединенным состоянием обоих семейств. Иногда, как я теперь вспоминаю, дядя Питер походил на маленького ребенка. Я помню, он пытался дать мне понять размеры богатства дедушки: если взять, говорил он, по два доллара с каждого жителя Соединенных Штатов, то как раз получится сумма, равная той, которой обладали дедушка и Грэйхамы, а из всего этого богатства три четверти принадлежат дедушке Стэндишу. Я вспоминаю, что тень смущения появлялась на лице дяди Питера в тех случаях, когда я спрашивала его, как и на что эти деньги употребляются. Он никогда не давал мне удовлетворительного ответа, а я никогда не понимала. Я не знала, почему люди боятся моего дедушки и Джона Грэйхама. Я не знала, каким чудовищным могуществом обладают деньги дедушки. Я не знала, — ее голос упал до прерывистого шепота, — я не знала, как они употребляются, например, в Аляске. Не знала, что ими пользовались для того, чтобы обрекать других людей на голод, гибель и смерть. Не думаю, чтобы это было известно даже дяде Питеру.

Она взглянула прямо в лицо Алану. Ее серые глаза зажглись тихим огнем.

— Оказалось, что еще раньше, чем умер дядя Питер, я играла крупную роль во всех их планах. Я не могла подозревать, что Джон Грэйхам лелеет мысль о маленькой тринадцатилетней девочке! Я не догадывалась, что дедушка Стэндиш, такой прямой, такой величественный со своими седыми волосами и бородой, такой могущественный, уже тогда предполагал отдать меня ему с тем расчетом, чтобы колоссальное объединенное богатство продолжало увеличиваться и впредь, чтобы дело его жизни не погибло. Для приведения в исполнение своего плана, опасаясь неудачи, они пустили в ход Шарплея. Так как Шарплей обладал добрым симпатичным лицом и был ласков со мной, как дядя Питер, я любила его и доверяла ему, не подозревая, что под его сединами скрывается ум, который не уступает по хитрости и беспощадности уму самого Джона Грэйхама. И он хорошо исполнил свою работу, Алан.

Второй раз она тихо и без тени смущения назвала его по имени. Она нервным движеньем пальцев завязывала и развязывала уголки маленького носового платка, лежавшего на ее коленях. После паузы в несколько секунд, во время которой тиканье часов Киок казалось напряженным и громким, она продолжала:

— Когда мне минуло семнадцать лет, умер дедушка Стэндиш. Мне бы хотелось, чтобы вы поняли все последовавшее за этим без моего рассказа: как я привязалась к Шарплею, как бы заменившему мне отца, как я доверилась ему, как умно и ловко он внедрил в меня мысль, что это будет правильно и справедливо, что моя величайшая обязанность в жизни исполнить волю покойного дедушки и выйти замуж за Джона Грэйхама. Иначе, говорил он, если этот брак не будет заключен до того, как я достигну двадцатидвухлетнего возраста, роду Стэндишей не достанется ни одного доллара из всего огромного состояния. Шарплей был достаточно умен, чтобы понять, что одних денежных соображений мало, и он показал мне письмо, написанное, по его словам, дядей Питером. Я должна была его прочесть, когда мне исполнится семнадцать лет. В этом письме дядя Питер уговаривал меня подняться до высоты рода Стэндишей и этим браком соединить два огромных состояния — об этом, мол, он и дедушка Стэндиш всегда мечтали. Мне и не снилось, что письмо было подложное. В конце концов они добились своего — я согласилась.

Она сидела, опустив голову, и комкала в руках кусочек батиста.

— Вы меня презираете? — спросила она.

— Нет, — ответил Алан бесстрастным голосом. — Я люблю вас.

Она сделала попытку спокойно и смело взглянуть на него. Его лицо опять окаменело, а в глазах таился мрачный огонь.

— Я согласилась, — быстро повторила она, как бы сожалея о заданном вопросе. — Но это должно было быть сделкой, холодной, расчетливой сделкой. Джона Грэйхама я не любила. И все же я решила выйти за него замуж. В глазах закона я буду его женой, равно как и для всего мира, но не больше. Они согласились, а я в своем неведении им поверила. — Я не видела западни. Я не видела торжества в глазах Джона Грэйхама. Никакая сила в мире не могла заставить меня думать, что он хотел обладать только мною; что он был настолько гнусен, чтобы желать меня, хотя я и не любила его; что он был огромным чудовищным пауком, а я — мухой, запутавшейся в его паутине. И самое ужасное во всем этом было то, что все время со смерти дяди Питера мною владели странные, прекрасные мечты. Я жила в мире, мной самой созданном, и я читала, читала и читала. Во мне все сильней и сильней укреплялась мысль, что когда-то я жила другой жизнью, что я принадлежала прошлому, когда мир был чист и в нем жила любовь; что существуют огромные страны, где еще не знают ни денег ни их силы, где над всем возвышается романтика и слава человечества. Я жаждала всего этого. Однако благодаря чужому влиянию и плохо понятому чувству гордости и чести Стэндишей я сковала себя цепью с Джоном Грэйхамом.

Последние месяцы перед тем, как мне исполнилось двадцать два года, я лучше узнала человека, которого никогда раньше не знала. До меня доходили смутные слухи; я начала понимать причину ненависти, которую он внушал к себе. Но окончательно поняла я только здесь, на Аляске. Я почти успела понять к самому концу, что он — чудовище. Но о моем замужестве уже было объявлено. Лицемерный Шарплей, которого я считала отцом, толкал меня на этот шаг. Джон Грэйхам обращался со мной так вежливо и холодно, что я не подозревала его мерзкого замысла. Я заключила сделку. Я вышла за него замуж.

Она внезапно с облегчением вздохнула, как будто пытка уже миновала и она излила то, что казалось страшнее всего. Но увидев, что выражение лица Алана нисколько не изменилось, она, почти рыдая, вскочила на ноги и теперь стояла, опираясь на стол, усыпанный цветами. Алан тоже встал и смотрел ей в лицо. Дрожащим голосом она пыталась продолжать.

— Не нужно, — прервал ее Алан таким тихим и жестким голосом, что она почувствовала страх. — Вы не должны продолжать. Я посчитаюсь с Джоном Грэйхамом, если только судьба даст мне эту возможность!

— Вы хотите заставить меня остановиться теперь! Раньше, чем я рассказала вам о том маленьком торжестве, которым я имею право гордиться? — возмутилась она. — О! Вы можете быть уверены, что я сознаю безумие и порочность всей этой сделки, но я клянусь, что не сознавала этого до тех пор, пока не стало уже поздно. Для вас, Алан, чистого, как те величественные горы и долины, что составляют часть вас самого, для вас, я знаю, должно казаться невозможным, что я вышла замуж за человека, которого сначала боялась, потом презирала, а затем ненавидела смертельной ненавистью; что я принесла себя в жертву, считая это своим долгом; что я была настолько слаба, настолько неопытна, что я давала себя лепить людям, которым я верила. Все же, повторяю вам, никогда я не подозревала, что приношу себя в жертву; никогда, хотя вы и назовете меня слепой, не видела я даже намека на ту отвратительную опасность, которой я добровольно подверглась. Нет, даже за час до свадьбы я не подозревала этого. Все это рассматривалось как чисто финансовая сделка, обо всем мы рассуждали с деловой точки зрения — и я не испытывала никакого страха, разве только душевную боль, которая всегда появляется, когда отказываешься от своей мечты. Ни о чем я не догадывалась до того момента, когда были произнесены последние слова, сделавшие нас мужем и женою — и я увидела в глазах Джона Грэйхама что-то такое, чего раньше никогда не видела. А Шарплей…