— Признаться, сударь, я вас не совсем понимаю, — вмешался я.

— Вы просто невнимательно меня слушаете, — продолжал насмешливым тоном мой собеседник, — с вами происходит то самое, что со всеми вашими хвалеными докторами наук, знать не знающими подлинной и прекрасной метафизики. Я имею в виду ту часть философии, которая изучает стихийные элементы; будь она знакома вам, вы — если у вас осталась хоть капля самолюбия — перебороли бы собственное отвращение, свидетельствующее лишь о нехватке истинно философского духа. Знайте же, сын мой, но не вздумайте разглашать сию великую тайну какому-нибудь недостойному невежде, — знайте же: если сильфы обретают бессмертную душу, вступая в союз с предназначенными для этого людьми, то есть люди, непричастные вечной славе; бессмертие для этих горемык — весьма сомнительный удел, и не для них был послан на землю Мессия…

— Выходит, что вы, господа каббалисты, заодно являетесь еще и янсенистами? — снова прервал его я.

— Мы, сын мой, понятия не имеем, что это такое, — резко возразил граф. — Нам не пристало разбираться во всех этих многоразличных сектах и религиях, к коим так привязаны глупцы и невежды. Мы держимся древней веры наших отцов-Философов, и я не оставляю надежды познакомить вас с нею. Но вернемся к моему прерванному из ложению-, эти людишки, для кого печальное бессмертие оборачивается вечным наказанием, эти заблудшие дети, от которых отвернулся их божественный Отец, еще имеют возможность стать бессмертными посредстством союза со стихийными духами. Таким образом, вы видите, что Мудрецы могут так или иначе удостоиться вечного блаженства: те из них, кто отмечен печатью избранничества, могут, вырвавшись из темницы собственного тела, прихватить с собою в небеса сильфиду или нимфу, которую они обессмертили; те же, кто не был избран, благодаря союзу с сильфидой обретают смертную душу, избавляющую их от ужасов вторичной смерти. Посмотрели бы вы, как скрежетал зубами демон, видя язычников, вырвавшихся из его когтей с помощью нимф! Именно таким образом Мудрецы и друзья Мудрецов, милостию Божией познавшие какую-нибудь из четырех стихийных тайн — я уже говорил нам о них, — спасаются от печальной участи грешников в аду.

— Честное слово, сударь, — воскликнул я, рискуя рассердить графа, выложив ему напрямик все, что я думаю, прежде чем он успеет открыть мне тайны своей каббалы, показавшиеся мне, судя по его последним речам, весьма странными и подозрительными. — Честное слово, сударь, вы стараетесь перемудрить самое премудрость! Но не могу с вами не согласиться: все это превосходит разумение наших ученых мужей. Да и разумение блюстителей закона: ведь, узнай они, каким образом вырываются из когтей дьявола ваши любимчики, они тут же встали бы на его сторону и устроили бы беглецам веселенькую жизнь!

— Вот потому-то, — сказал граф, — я и просил вас не разбалтывать каждому встречному и поперечному тайны, в которые вы посвящены. Странный это народ, ваши блюстители закона! Невиннейший поступок они готовы уравнять с самым черным преступлением! Каким варварством было сожжение тех двух священников, о коих писал Пико делла Мирандола, — их предали огню лишь за то, что они, по сорок лет каждый, сожительствовали со своими сильфидами! Столь же бесчеловечной была казнь Жанны Эрвилье, которая целых тридцать лет положила на то, чтобы обессмертить некоего гнома. И каким невеждой выказал себя Жан Боден, обругав ее ведьмой в своей мерзкой книге о так называемых колдунах и тем самым подлив масла в огонь простонародных предрассудков. Но я заговорился и совсем забыл, что вы еще не обедали…

— Помилуйте, сударь, я готов с удовольствием слушать вас хоть до самого утра, вот только чувствую, что и вы сами проголодались.

— Сразу видно, — усмехнулся граф, направляясь к воротам, — сразу видно, что вы имеете ни малейшего понятия о Философии. Мудрецы никогда не едят из необходимости, а лишь единственно ради удовольствия.

— У меня было несколько иное представление о мудрости, — возразил я. — В моем понимании Мудрец должен есть лишь затем, чтобы утолить насущную потребность.

— Вы ошибаетесь, — сказал граф. — Как думаете, сколько времени могут продержаться без пищи наши Мудрецы?

— Откуда мне знать? — удивился я. — Моисей и Илия продержались по сорок дней, ваши Мудрецы, должно быть, продержатся чуть меньше.

— Вот и не угадали, — продолжал он. — Ученейший человек на свете, божествен ным, почти богоподобный Парацельс утверждает, что водил знакомство со многими Мудрецами, у коих по двадцать лет маковой росинки во рту не было. Да и сам он, перед тем как отойти в царство премудрости, скипетр которого мы ему единодушно вручили, прожил долгие годы, подкрепляя себя лишь пылинкой солнечной квинтэссенции. А для того, чтобы простой человек мог, подобно ему, жить, не принимая пищи, достаточно лишь положить на живот щепоть земли, обработанной гномами, и менять ее, как только она высохнет. Так можно без малейшего труда продержаться сколь угодно долго без еды и питья; именно этим способом в течение полугода пользовался и сам правдивейший Парацельс.

Но всецелебная каббалистическая медицина избавляет нас и от многих других докучных обязанностей, навязанных природой невеждам. Мы едим лишь тогда, когда нам хочется; все излишки пищи незаметно испаряются из наших тел, так что нам не приходится испытывать стыда за свою телесность.

На этом граф умолк, ибо мы уже подошли к нашей карете и, усевшись в нее, отправились в соседнюю деревню, чтобы вкусить легкий обед, приличествующий поклонникам Философии.

Отобедав, мы возвратились в лабиринт. Я пребывал в задумчивости, меня одолевала жалость к графу, чьи чудачества было не так-то просто уврачевать; посему я никак не мог отвлечься от того, что он сказал, хотя сделал бы это, будь у меня надежда тем самым вернуть ему хоть крупицу здравого смысла. Я стал мысленно перебирать события древности, стараясь припомнить такое, которое могло бы служить аргументом против его бредней, ибо он и слышать не хотел об истинах Церкви, заявляя, что держится древней религии своих отцов-Философов. Бесполезно было взывать к его здравому смыслу, спорить с ним: кто знает, что творится в голове у этих каббалистов!

Мне пришло на ум, что все сказанное графом насчет лжебогов, коих он заменил сильфами и прочими стихийными духами, можно опровергнуть, вспомнив о языческих оракулах, повсюду в Писании именуемых бесами, а отнюдь не сильфами. Но поскольку я не знал, припишет ли граф речения оракулов какой-либо естественной причине, ибо это вполне может соответствовать принципам каббалистики, мне пришлось спросить у него, что он сам обо всем этом думает.

Хороший повод для начала разговора подсказали мне статуи, красовавшиеся перед входом в лабиринт.

— Великолепные скульптуры, — молвил граф, — в этом парке они производят особенно сильное впечатление.

— У кардинала, велевшего установить их здесь, — возразил я ему, — было воображение, нисколько не соразмерное с его великим гением. Он считал, что многие из этих фигур могли в свое время служить оракулами, оттого-то ему и пришлось выложить за скульптуры кругленькую сумму.

— Это недуг, свойственный многим, — отозвался граф. — Невежество заставляет обратиться к преступному идолослужению; люди бережно хранят и ценят идолов, кото рыми будто бы пользовались некогда бесы, чтобы внушить к себе почтение. О Боже! Неужто вам неведомо, что враги рода человеческого были в начале времен низринуты под землю, шагая по которой вы попираете плененных демонов, томящихся в вихрях мрака? Причуды кардинала нельзя назвать похвальными; их можно было бы извинить лишь в том случае, если бы он собирал здесь эти пресловутые бесовские изваяния, находясь в искреннем убеждении, что на самом-то деле они никогда не служили оракулами ангелов тьмы.

— Не думаю, — прервал я графа, — что подобные убеждения свойственны чрезмерно любознательным кардиналам, хотя вполне могут встречаться среди вольнодумцев. Не так давно некое собрание, созванное специально для обсуждения данного вопроса, высказалось устами своих мудрейших и образованнейших участников в том смысле, что-де все эти так называемые оракулы — всего лишь плутовство жадных языческих жрецов или политическая уловка тогдашних правителей.