Он сказал:

— Проведение реформ в человеческом обществе сравнимо с проведением реформ в саду. Вместо подорожника, чертополоха, лебеды, полыни — высаживают кусты роз, георгинов, фруктовые деревья. Выполотая трава, разумеется, погибает. А культурные растения торжествуют победу. Надолго ли? Нет, лишь пока человек их холит и оберегает от нашествия сорняков… Стоит садовнику ослабить усилия — и что мы видим? Прежние хозяева угодий вновь захватили позиции, а инфанты под натиском дикого разнотравья хиреют, чахнут, сдают позиции… Лишь редкие страны являют собой выхоленный оазис искусственно наведенного порядка… Грядочки и газончики… Но со всех сторон их обступают такие полчища бурьяна…

И продолжил:

— Конечно, до поры, пока у человека в руках мотыга, бурьян постарается с ним поладить… Не станет лезть на рожон. Но стоит лишь на минуточку задремать… Или отложить садовый инвентарь…

Он заключил, пребывая в сильнейшем возбуждении:

— За место в вертикали власти буду сражаться я! Я буду избираться в Думу. Или прорываться в министры.

Я не поверил ушам.

— Но ведь тем, кто истинно хочет счастья людям, нельзя идти в политику! Ты сам мне об этом говорил.

Маркофьев нахмурился.

— Плевать, — сказал он. — Пожертвую собой. Мне не привыкать. Болит, болит душа за Россию, ей нужны достойные подражания примеры, настоящие лидеры.

Я увидел: он загорается жаждой победы.

— Жуткая страна, дикая страна, — говорил он. — И она стремительно катится в пропасть. Но я могу остановить это падение и спасти ее!

Да, он принял решение — ехать. Сердце звало его в Россию. Возвращение делалось настоятельной потребностью. Когда я возвращался из командировок, то видел, как сморит на меня Маркофьев. Он завидовал и не скрывал своих чувств!

— В Москву, в Москву! — цитировал Маркофьев полюбившегося ему Антона Павловича.

Решению этому, повторюсь, предшествовал долгий период размышлений, на протяжении которого Маркофьев не раз делился со мной возникавшими сомнениями.

— Как будет правильнее сказать, — спрашивал он. — "Ехай" или "едь"?

И еще он говорил:

— Надо спешить, иначе доразворуют все. Ух, какой урожай сняли предшественники. Грабили, гребли, загребали миллионами, сундуками, трюмами… Едва одна команда, насытившись, отваливалась, ее сменяла следующая. Саранчиное войско…

Он рассуждал:

— Может быть, следствие мы принимаем за причину. Кажется, если бы не произошло Октябрьской революции, которая тех, кто был ничем, возвеличила в собственных глазах до равенства Богу, то не произошло бы и истребления работящей, мыслящей части общества. На самом деле все случившиеся в нашей истории катаклизмы: бомба народовольцев под карету государя-вольнодумца, войны, в которых Россия терпела поражения и потери (даже несмотря на внешние выигрыши) живой силой и истощением национальных богатств — все это цепь болезней, начавших подкашивать некогда могучий организм. Как и отдельные индивиды, страны и государства проходят в своем развитии пору детства, юности, зрелости, а затем дряхления. Мы имеем дело с уже начавшей разлагаться тушей, над которой радостно жужжа, кружат мухи. Их жужжание воспринимаем как умные речи, их суетливость — как хлопоты о судьбе отечества, их поблескивающие позолоченные брюшки — как знак высокой отмеченности или даже отмеченности свыше…

— Фантастическая нехватка умов! Кроме себя никого не вижу! — говорил он.

— Но тебя же нет! Ты погиб! Убит и похоронен! — напоминал ему я.

Он подмигивал мне и расплывался в улыбке.

— Я все продумал.

УМИРАЙТЕ КАК МОЖНО ЧАЩЕ! НО И ВОСКРЕСАЙТЕ НЕ РЕЖЕ, ЧЕМ ПОГИБАЕТЕ! Иначе вас и вправду зароют.

— Да, — вдохновенно продолжал Маркофьев. — Я лежал в госпитале, заграницей, чтобы избежать повторного покушения на свою жизнь. Логично? Сходится? А теперь возвращаюсь, чтобы подарить людям счастливую жизнь, которую они заслужили…

— Но ты в розыске, — спустя некоторое время несмело напомнил я.

— Ну и что? — беспечно возразил он. — Глупо прятаться от правоохранительных органов. Надо смело идти им навстречу.

ВСЕМ, ВСЕМ НАДО ИДТИ НАВСТРЕЧУ, А НЕ УЛЕПЕТЫВАТЬ НА МАНЕР ЗАЙЦА. Собаки не трогают стоящего и преследуют убегающего. Это — закон природы.

Он сказал:

— Кого ловят, ты сам подумай… Тех, кто не хочет сотрудничать и делиться. А я — готов. — И объяснил мне, великовозрастному несмышленышу. — На самом деле не ловят никого. Устраивают показательные налеты на притоны и таможенные терминалы… Это же цирковое представление для дураков. А как еще прикажешь руководить этим сбродом, этой толпой оглоедов? Иначе не удержишь их в узде. Только враньем, только уверениями, что в стране все хорошо, полный порядок и тишь да гладь, а с преступностью развернута борьба не на жизнь, а на смерть…

На фон второстепенных перед ним маячили и серьезные проблемы.

— На родной земле меня ожидает туча прежних жен… И детей. Ух, раздербанят меня на части… Разорвут на куски… Если я появлюсь… — говорил Маркофьев. — С кем-то я разведусь. Кого-то убью… Как мы с тобой и договаривались… Но я выдюжу… Слажу с ситуацией…

И еще он говорил:

— Развод — нормальное состояние для мужчины. Да и для женщины. Развод… — Он вздохнул полной грудью. — Уже в самом слове слышится простор… Дыхание раскованности… "Развод" звучит почти как "приплод". То есть — пришло время разводиться, размножаться, разражаться… потомством… Многочисленными своими творениями…

Именно в ночь провозглашения Маркофьевым декларации об окончательном выборе — вернуться! — наше жилище было обстреляно. По особняку, где мы мирно уснули, было выпущено несколько автоматных очередей.

— Так бывает, — говорил утром мой друг. — Чем больше стелешься, тем меньше уважают. Чем больше заботишься и угождаешь — тем меньше ценят. Не делай добра — не получишь зла!

Горькая складка пролегла меж его бровей.

— Что ж, мы затеваем крутое дело, — говорил он. — Видимо, кто-то всерьез испуган. Что ж, меня не остановить!

И покачав головой, воскликнул:

— Ах, эти трепетные души, эти трепетные натуры! А помести того же Тютчева и того же Фета в одну коммунальную квартиру, за тонкую перегородочку, заставь толкаться в общей кухне — и посмотрим, какие бесы выпрыгнут из их нутра. Даже если поместить их обширные имения рядом — и тогда ничего хорошего из соседства не выйдет. Возвышенные мысли приходят в уединении. В отдалении от людей. Мы правильно сделали, что выбрали своей целью — острова…

И еще он сказал:

— Мы — чужие, мы пасынки на этой планете. Она хочет нас сбросить со своей спины, как норовистый скакун. Поэтому, чтобы держать ее в узде, МОЖНО ВСЕ!

Завтракать мы отправились в ресторанчик на вершине горы. Сидели, как боги, среди облаков.

— Что поручишь делать мне? — спросил я.

Маркофьев ответил:

— Будешь помогать. — И пояснил. — Мы должны прожить жизнь так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно потраченное время. Давай не расставаться как можно дольше. И сообща добиваться разрешения на покупку дорогой моей Корсики… В затевающейся схватке ты будешь моим адьютантом…

— Работа потребует определенных навыков, — сказал я.

Он улыбнулся.

— На лошади ты уже ездить умеешь? Верховой ездой овладел? А остальное — так, пустяки…

Он умолк, потому что в этот момент нам принесли на блюде рыбу с отрубленной головой.

— Видишь, посылочка от мафии, — вздохнул Маркофьев. — Не оставляют в покое… Грозят… — Он притянул блюдо к себе.