Что ж, я начал постигать преподанное Маркофьевым искусство примиренчества и всеядности. И преуспел!

Родители привезли с Капри заметно окрепшую, а еще совсем недавно вызывавшую нашу общую обеспокоенность девочку.

Я повел ее в платную школу. Но бедняжку наотрез отказались принимать — по причине умственной неполноценности.

— Будем откровенны, она ведь существо второго сорта, — сказали мне без околичностей и обиняков гуманные директор и завуч.

Огорчился ли, возмутился ли я? Ничуть! Тем более, педагоги готовы были закрыть на эту второсортность глаза и зачислить ребенка — при условии повышенной (вернее, завышенной оплаты курса обучения) — прямо в четвертый класс. Что ж, условия показалось мне приемлемыми и нормальными.

С самой же Машенькой я (при помощи и после фундаментального усвоения маркофьевских университетов) искал общий язык не слишком долго. Ее позиция стала мне ясна, сразу же, едва я спросил:

— Сколько будет семью восемь?

— Двадцать пять, — бойко ответила она.

Я, храня остатки прежней чувствительности, чуть не разрыдался. (Признаки умственной асфексии были на лицо). Все же я продолжил:

— А пятью шесть?

— Сорок один.

— Ну, подумай, — стал упрашивать я.

Она посмотрела на меня ясным взором. И сказала:

— Я знаю таблицу умножения. Но думать не хочу.

Основную воспитательную и просветительскую нагрузку в святом деле возвращения ребенка в сообщество нормальных людей по-прежнему несли мои папа и мама. Занимались с Машенькой музыкой и чтением, водили в музеи и на концерты.

Вероника не возражала. Она все больше и больше втягивалась во вкус новой спортивной жизни. Розовощекая, натренированная, отправлялась в утренние пробежки вместе со своими подопечными-спринтерами и стайерами и Шпионовичем во главе живописной группы, наряженной в камуфляжные тона.

— Наконец, появился некурящий и непьющий мужчина, — хвалила Вероника главного тренера этой дружной команды.

(По существу пока еще уступавший ей в розовощекости самбист-каратист Шпионович сделал то, чего не сумел я. Вдохнул в нее новые силы и жажду полнокровно жить.)

С Вероникой я тоже учился обращаться по маркофьевским правилам. Не перенапрягаясь, приноровился получать от нее то, что было надо мне. Я ее хотел — и подводил к тому, что она ложилась со мной в постель. Я не обращал внимания на побочные факторы — ее измены и попытки заставить меня зарабатывать деньги. Надо было в тот момент пообещать, что заработаю, — что ж, я обещал. Получал свое и переставал ее слушать. Отваливался от нее как насосавшийся комар.

Я перестал обращать внимание и на свою вечно чего-то от меня хотевшую и тянувшую с меня бесконечные поборы дочку. Я понял, что все равно не смогу воспитать ее похожей на Монику Левински. В самом деле, если бы она чем-либо испачкала свое платье, я бы велел ей как можно скорей его постирать, а не хранить несколько лет в шкафу, сберегая следы любовных утех на подоле или воротнике. Да, я бы велел его выстирать. Ведь я был дурак! И лишил бы свою кровиночку огромных капиталов и блистательного будущего. Ибо по прежнему считал, что немыслимо возводить карьерные построения можно на фундаменте светлого чувства. Стыл и позор искать от любви чего-либо помимо любви! Выгоды и корысти…

Что бы она тогда предъявила в суде в качестве улик? И доказательств близости с возлюбленным? С президентом?

СТИРАТЬ НЕ НАДО! А также гладить, убирать квартиру, подметать на лестничной площадке. Вдруг мусор вам пригодится!

Маркофьевн созвал совещание узкой группы соратников — дабы объективно разобраться в случившемся на выборах обломе и дать оценку действиям каждого.

Он окинул взглядом жалкую горстку собравшихся. И заорал:

— Все развалили! Все пустили прахом! Все продали и предали!

Я пытался взять вину на себя. Маркофьев жертвы не принял и сказал:

— Ты нужен мне живой.

И еще больше набычился.

— А вот они, — сказал он. — не сумели провести ни запланированный экономический саммит, ни фестиваль искусств, ни праздник молодого пива…

Овцехуев пытался свалить вину на детектива Марину.

Детектив Марина переадресовал упреки Моржуеву.

Моржуев на слет не явился и на звонки не отвечал. На него и возложили ответственность, свалили все неудачи.

— Он виноват и понесет кару, — сказал Маркофьев.

И еще он сказал:

— Всегда надо кого-то наказывать. А то что же получится? Какой урок извлекут остальные?

Постановили: Моржуев — за все его и наши провинности и прегрешения — должен умереть.

Я пытался Маркофьева образумить и утихомирить, но он сказал:

— Уж если я пожертвовал в свое время жизнью своей жены, самого близкого мне человека, то неужели остановлюсь перед тем, чтобы отнять жизнь у какого-то постороннего. А тем, что не пришел на нашу сегодняшнюю встречу, Моржуев сам вычеркнул себя из списка близких. Поставил себя вне коллектива. Ну, а жизнь постороннего — кому она нужна-то, чего ее жалеть?

На следующий день в газетах появилась информация о покушении на Моржуева, в результате которого он трагически погиб. Эксперты осмотрели взорванный автомобиль и пришли к выводу, что найденная на пепелище обгорелая вставная челюсть принадлежит нашему бывшему товарищу. Моржуеву не было и сорока. Гроб зарыли.

И еще Маркофьев сказал на том собрании:

— Надо влить в наши ряды свежую кровь.

По его мнению необходима была безупречная, с незапятнанной репутацией фигура, которая бы освятила своим благословением дальнейшие действия нашего политического объединения. Бросила бы лучик света на устало-изможденный лик его лидера — моего друга… Где было такую непогрешимую и нескомпрометированную личность сыскать?

Я почему-то сразу подумал про всегда невовремя звонящего долболоба, невзрачного неудачника, сбитого маркофьевской машиной и чудом избежавшего смерти. Мне примерещилось: человек вроде него, способен принести пользу нашему движению. Во всяком случае, такой не станет отлынивать, а впряжется в труды с полной самоотдачей. Кроме того сам вид подобного не от мира сего изгоя способен был пробудить симпатию к тем, с кем рядом он сосуществует и трудится. Но недомерок — как раз тогда, когда в нем возникла необходимость — не звонил. (Это, кстати, еще одна черта и верный признак неудачника: не только звонить, когда не нужен, но и пропадать и не звонить, когда может пригодиться).

Маркофьев моих прекраснодушных мечтаний не одобрял.

— Не такие люди нам нужны, нет, не такие, — говорил он. — Лучше разыщи Мишу… Виновника всех твоих бед. Куда-то он запропастился…

— Он же убит, — изумился я.

Маркофьев лукаво улыбался:

— А ты попробуй…

Что ж, я предпринял попытки Мишу разыскать и они увенчались…

Маркофьеву будто и верно ворожили тайные силы. Все его мечты исполнялись!

Я шел мимо помойки. Грязный тип копался в мусорном баке. В тот момент, когда я с ним поравнялся, он вытянул из недр контейнера военную фуражку. Лицо его осветилось восторгом. Заметив меня, мусорщик прервал поиск и двинулся мне навстречу, протягивая руку, которую я не собирался пожимать хотя бы в силу гигиенических причин.

— Здорово, — сказал он. — Какой удачный день. Встретил тебя и выудил роскошный головной убор.

Он нахлобучил на себя фураженцию.

Я не мог сдержать эмоций.

— Но почему ты здесь? И в таком виде? — вырвалось у меня.

— Потому что мне было обещано, что после гибели меня отправят в Венесуэлу. Отдохнуть и поправить здоровье… Но про меня забыли. Отобрали паспорт и депутатское удостоверения. Я стал никто. По всем спискам я числюсь погибшим. Даже на работу устроиться не могу. Ольга меня выгнала. Сценариев моих больше никто не принимает. Жить не на что…

История, которую мне поведал Виновник Всех Моих Бед не могла не потрясти.