— Давай-давай, скидывай, — говорил Дэвид веселым тоном остряка.
— Я ведь к тебе не лезу, — ответила Анна негромко, уклончиво.
— Тебе что, жалко? Нам нужна голая женщина.
— Для чего это вдруг? — досадливо спросила Анна, закинув голову в покрывале. И глаза, должно быть, прищурила.
— Для «Выборочных наблюдений», — нетерпеливо объяснил ей Дэвид, и я подумала, что они действительно уже все вокруг использовали, им тут больше нечего снимать, кроме друг друга, следующая на очереди я. — Пустим тебя после мертвой птицы, у тебя есть возможность стать кинозвездой, ты же всегда жаждала славы. Тебя будут показывать по учебным программам, — добавил он, словно для вящего соблазна.
— Да ну тебя, — сказала Анна, подобрала свой детектив и сделала вид, что читает.
— Скидывай, говорю, нам нужна голая дама со здоровенными титьками и толстым задом, — ласково настаивал Дэвид, и я узнала в его голосе грозную вкрадчивость, знакомую еще по школе, за ней всегда следовало само издевательство, высший миг.
— Послушай, оставь меня в покое, — отозвалась Анна. — Я занимаюсь своим делом, а ты своим занимайся, ладно?
Она встала, уронив с головы полотенце, и хотела было обойти Дэвида, но он заступил ей дорогу.
— Я не буду снимать, раз она не согласна, — сказал Джо.
— Да она это только для вида, — не сдавался Дэвид. — А самой хочется, она же эксгибиционистка в душе. Ей очень нравятся ее роскошные телеса, а тебе как? Верно, ничего? Даже если и подплыли немного жирком.
— Не воображай, будто я не знаю, чего ты добиваешься, — сказала Анна с торжеством, точно нашла ответ задачки. — Тебе хочется меня унизить, вот что.
— Что унизительного в твоем прекрасном теле, детка? — нежно спросил Дэвид. — Мы все его любим, неужели ты его стыдишься? Не будь скрягой, таким богатством надо делиться с ближними, что ты, впрочем, и делаешь.
Он ее допек, она разозлилась и почти орала:
— Убирайся вон, чего тебе от меня надо? Со мной у тебя этот номер не пройдет!
— Почему же, — ровно возразил Дэвид. — Всегда ведь проходит. Раздевайся лучше, будь паинькой, а то мне самому придется тебя раздеть.
— Оставь ее, — сказал Джо, продолжая болтать ногами, то ли со скуки, то ли от волнения, у него не поймешь.
Я хотела сбежать вниз и остановить их, ссориться нехорошо, нам это запрещалось, если мы затевали ссору, нам попадало обоим, как в настоящей войне. Поэтому мы вели войны тайные, необъявленные, а потом и односторонние, я перестала сражаться, так как всегда оказывалась побежденной. Единственная моя защита была — бегство, исчезновение. Я присела на верхней ступеньке.
— Не суйся, она моя жена, — отозвался Дэвид. Его пальцы сжали руку Анны повыше локтя. Она попыталась вырваться, но он обнял ее, словно собрался поцеловать, и в следующую минуту взвалил вверх ногами себе на плечо, волосы ее повисли мокрыми плетями.
— Довольно, черт тебя дери, — произнес он. — Выбирай: или ты разденешься, или в воду.
Анна захватила в оба кулака его рубашку.
— Если я в воду, то и ты со мной, — крикнула она из-за завесы волос, дрыгая в воздухе ногами. Непонятно было, плачет она от радости или смеется.
— Снимай! — крикнул Дэвид Джо. И Анне: — Считаю до десяти.
Джо повернул и навел на них кинообъектив, будто противотанковое ружье или какое-то невиданное оружие пыток, нажал кнопку-спуск, раздался зловещий стрекот.
— Ладно, — сказала Анна под дулом камеры. — Ты грязный ублюдок, чтоб тебе лопнуть.
Он поставил ее на ноги и отступил в сторону. Ее загнутые за спину руки зашевелились, нащупывая застежки, как у перевернутого жука, расстегнутый лиф упал. Я увидела ее разрезанной тонким деревцем надвое, одна грудь по одну сторону, другая — по другую.
— И трусы тоже, — скомандовал Дэвид, будто непослушному ребенку. Анна презрительно взглянула на него и нагнулась. — И побольше секса. Покрути-ка задом. Выдай нам танец живота.
Минуту Анна стояла, красновато-загорелая, с клочком желтого меха и словно в белом белье, и смотрела на них ненавидящими глазами. Потом рванулась и, пробежав по мосткам, спрыгнула вниз, плюхнулась животом, и вода всплеснулась кверху, как взбитое яйцо. А она выставила из воды голову, мокрые волосы налипли полосами поперек лба, и поплыла, неумело взмахивая руками, к песчаной косе прямо подо мной.
— Успел снять? — негромко спросил Дэвид через плечо.
— Кое-что успел, — ответил Джо. — Может, велишь ей повторить?
Мне послышался сарказм, но, возможно, я ошиблась. Он стал откручивать камеру со штатива.
Слышно было, как Анна с плеском подплыла к берегу и выбралась на косу, она теперь по-настоящему плакала, громко, сухо всхлипывая. Зашуршали кусты, она чертыхнулась, а потом показалась наверху, должно быть взобралась, цепляясь за наклонные деревья. Розовый грим у нее на лице весь потек, тело было облеплено песком и сосновыми иглами, как у печеной пиявки. Не взглянув на меня и не сказав ни слове, она скрылась в доме.
Я встала. Джо на мостках уже не было, Дэвид сидел на досках, скрестив ноги. Поодиночке они были не так опасны, и я спустилась за лодкой.
— Привет, — кивнул мне Дэвид. — Как дела?
Он не знал, что я все видела. Он сидел босиком и ковырял ноготь на ноге — как ни в чем не бывало.
Дэвид, он — как я, подумалось мне, мы с ним оба не умеем любить, и у него и у меня чего-то важного недостает, такие родились, как мадам в деревенском магазине, у которой нет руки, — атрофия сердца. А Джо и Анна счастливчики, у них плохо получается, они страдают, но все-таки лучше видеть, чем ходить слепым, даже если именно через глаза и входят в нас злодейства и преступления. А может, наоборот, это мы нормальные, а те, кто могут любить, уроды, у них лишний орган, вроде рудиментарного глаза на лбу у земноводных, им от него никакого проку.
Аннин купальник лежал на мостках смятый, как опустевший кокон. Дэвид поднял лифчик и стал крутить, сплетая и расплетая бретельки. Я не собиралась ему ничего говорить, меня это не касалось, но все равно почему-то спросила:
— Зачем ты это сделал?
Голос у меня был равнодушный, я сознавала, что спрашиваю не от имени Анны, не заступаюсь за нее; я спрашивала для себя, мне надо было понять.
Минуту он поломал комедию.
— О чем ты? — спросил он, невинно ухмыляясь.
— О том, как ты сейчас с ней обошелся.
Он опасливо поглядел на меня, не обвиняю ли я его? Но я отвязывала каноэ, безразличная, как стена, как исповедальня, и он расхрабрился.
— А она, знаешь, как со мной обходится? — начал он на жалобной ноте. — Она меня довела, сама напросилась. Она спит с другими мужчинами, — заговорщицки добавил он, — думает, что сумеет скрыть от меня, да только у нее умишка не хватает, я всякий раз узнаю, носом чую. Я бы не против, если бы она делала это открыто, честно, видит Бог, я не ревную. — Он великодушно улыбнулся. — Но она хитрит, а я этого не терплю.
Ничего такого Анна мне не рассказывала, выходит, умолчала; или же он лгал.
— Но она любит тебя, — сказала я.
— Какое там любит, свист все, — сказал он, — Она рада бы меня кастрировать.
Его взгляд выразил не злобу, а сожаление, словно когда-то он думал о ней лучше.
— Она тебя любит, — повторила я, будто гадала по ромашке. Слово это было волшебное, но оно не действовало, потому что у меня не было веры. Мой муж твердил его без конца, как голос в телефонном бюро погоды, он хотел, чтобы оно у меня запечатлелось; твердил растерянно, как будто это я принесла ему страдание, а не наоборот. Неприятный случай — так он это называл.
— От нее я этого не слышу, — ответил мне Дэвид. — Наоборот, у меня впечатление, что она мной тяготится, ждет подходящего случая, чтобы уйти. Впрочем, я у нее никогда об этом не спрашивал, мы теперь вообще не разговариваем друг с другом, разве что при посторонних.
— И плохо делаете, что не разговариваете, — сказала я. Но неубежденно, неубедительно.
Он пожал плечами.
— А о чем с ней говорить? Она до того глупа, ничего не понимает, что я ей толкую, да, Господи, она когда телевизор смотрит — и то губами шевелит. Она совершенно невежественна и каждый раз, как скажет слово, садится в калошу. Знаю, знаю, о чем ты думаешь, — перебил он себя, чуть ли не умоляющим тоном. — Я сам сторонник женского равенства, но только, если она не тянет на равенство, Бог не дал, я же не виноват, верно? Женился я на ее царском бюсте, она меня заманила, я тогда готовился в пасторы, дураки тогда все были. Ну да что делать, такова жизнь.
