Дэвид и Анна сели в зеленое каноэ, а мы поплыли в том, что потяжелее. Они так и не научились толком грести, но сегодня ветра почти не было. Мне приходилось прилагать уйму усилий, чтобы лодка не рыскала, Джо не умел держать курс и не хотел в этом признаваться, отчего править было еще труднее.

Мы кое-как обогнули каменный мысок, к которому ведет по берегу тропа, и очутились посреди архипелага островков; в сущности, это верхушки затопленных холмов, вероятно, они образовывали единую цепь до того, как был поднят уровень озера. Островки все слишком малы, чтобы иметь отдельные названия; некоторые — просто торчащие из воды скалы, на них теснятся два-три дерева, крепко вцепившись в скальную породу узловатыми корнями. На одном таком острове, немного дальше, находилась колония серых цапель. С воды, далее совсем близко, ничего не видно, надо приглядываться: птенцы в гнездах держат свои змеевидные шеи и ножи-клювы совершенно неподвижно, не отличишь от сухих веток. Все гнезда лепились на одном засохшем дереве, на старой белоствольной сосне, расположенные кучно в целях взаимной безопасности, как домики на городской окраине. Цапли, если могут достать друг друга клювом, сразу затевают драку.

— Видишь их? — кивнула я Джо.

— Кого? — не понял он. Он выбивался из сил и обливался потом, ветер здесь был встречный. Сколько он ни вглядывался, ни задирал голову, он заметил их только тогда, когда одна взлетела и снова опустилась на дерево, для равновесия распустив крылья.

Дальше за цапельным островом был еще один, побольше, плоский, на нем росло несколько смолистых сосен, прямые, как мачты, оранжевые стволы вздымались над клочковатыми зарослями черничника. Мы причалили, привязали лодки, и я раздала каждому по железной кружке. Черника только-только начала поспевать, темные точки рябили среди зелени кустиков, как первые капли дождя на водной глади. Я взяла свою кружку и стала собирать ягоду над самым берегом, здесь она поспевает раньше.

Во время войны, или это было уже позже, нам платили по центу за кружку; тратить деньги было не на что, я сперва даже не понимала, что это за металлические кружочки: листья с одной стороны, а с другой — отрубленная человеческая голова.

Я вспоминала тех, других, они тоже сюда приезжали. Их и тогда уже на озере было немного, власти поместили их где-то в другом месте, в резервациях, но одно семейство осталось. Каждый год в черничный сезон они появлялись на озере на наших ягодных местах, словно материализуясь из воздуха, скользили по воде в старом ветхом челне, впятером, вшестером: на корме — отец, голова сморщенная, в каких-то отростках, как сухой клубень; мать — похожая на тыкву, волосы спереди до макушки сбриты; остальные — дети и внуки. Подплывут к берегу посмотреть, много ли ягоды, совсем близко, лица бесстрастные, недоступные, но при виде нас снова берутся за весла и скрываются за ближним мысом или в соседней бухте, будто их и не было. Где они жили зимой, никто у нас не знал, но один раз мы, проезжая, видели на шоссе двух ихних детишек, они стояли у обочины с кружками черники, продавали. Мне только теперь пришло в голову, что они, должно быть, нас ненавидели.

У меня за спиной зашуршали кусты, на берег спускался Джо. Он присел рядом на камень, кружка наполнена дай Бог на треть, много листьев и недозрелых, зелено-белых, ягод.

— Отдохни немного, — сказал он мне.

— Еще минутку.

Я уже почти кончила. Было жарко, от озера отражался слепящий свет; ягоды на солнце были такой синевы, что казались освещенными изнутри. Они падали в кружку тяжело и влажно, как капли воды.

— Нам надо пожениться, — сказал Джо.

Я бережно поставила полную кружку на камень и посмотрела на него, заслонив ладонью глаза. Меня разбирал смех, это прозвучало так не к месту, казалось бы, зачем столько мороки, казенная словесность, клятвы. Притом он перепутал порядок, он ведь еще не спрашивал, люблю ли я его, а этот вопрос должен идти раньше, я бы тогда была подготовлена.

— Зачем? — спросила я, — Мы и так живем вместе. Для этого не требуется выправлять документы.

— А я считаю, надо, — сказал он.

— Да разницы же никакой, — возразила я. — Ничего не изменится.

— Тогда чего же?

Он придвинулся ближе, он рассуждал логично, он чем-то угрожал мне. Я обернулась, ища подмоги, но те двое были на другой стороне островка, розовая рубашка Анны ярким пятнышком рдела на солнце, точно флажок бензозаправочной станции.

— Нет, — привела я единственный аргумент, которым можно опровергнуть логику.

Он потому и настаивал, что я не хотела, ему приятно было бы, чтобы я пожертвовала своим нежеланием, отвращением.

— Иногда мне кажется, — проговорил он, четко расставляя слова на равном расстоянии одно от другого, — что ты на меня плевать хотела.

— Да нет же, — возразила я, — я на тебя плевать не хотела.

Похоже ли это получилось на признание в любви? Одновременно я соображала, хватит ли тех денег, что у меня в банке, и сколько времени уйдет на то, чтобы собраться и съехать с квартиры, подальше от керамической пыли, от гнилого подвального духа и от чудовищных человекообразных горшков, которыми он ее заставил, и скоро ли можно снять новое жилище? Докажи свою любовь, говорят они. Ты хочешь, чтобы мы поженились? Нет, давай с тобой переспим, А хочешь просто так спать с ним — нет, давай поженимся. Что угодно, лишь бы моя взяла, лишь бы заполучить в руки трофей и потом размахивать им на своем мысленном параде победы.

— А я вижу, что хотела, — повторил он не столько сердито, сколько обиженно, а это хуже, с его гневом я могла бы сладить. Он вырастал у меня на глазах, становился чужим и трехмерным; подступал страх.

— Послушай, — сказала я, — я уже была один раз замужем, и ничего хорошего из этого не вышло. И ребенок у меня был. — Мой последний козырь, только не нервничать. — Второй раз я этому подвергаться не хочу.

Я говорила правду, но слова выходили у меня изо рта механически, словно у говорящей куклы, у которой веревочка на спине и вся речь записана на пленку, потянешь — разворачивается с катушки, слово за словом, все по порядку. Я всегда смогу повторить то, что только что сказала: я пыталась — и потерпела неудачу, теперь у меня иммунитет, я не такая, как все, я увечная. Не то чтобы я от этого не страдала, но я сознавала свою убогость, такой уж я человек. Замужество вроде пасьянсов или кроссвордов: либо у тебя лежит к этому душа, как, например, у Анны, либо же нет. И я на опыте удостоверилась, что моя душа к этому не лежит. Малая нейтральная страна.

— У нас было бы иначе, — сказал он, пропустив мимо ушей мои слова про ребенка.

Когда я выходила замуж, мы заполняли анкету: имя, возраст, место рождения, группа крови. Мы регистрировались на почте, нас поженил мировой судья, и с бежевых стен благосклонно смотрели писанные маслом портреты бывших почтмейстеров. Мне запомнились запахи: конторский клей, потные носки, от раздраженной делопроизводительницы пахло несвежей блузкой и дезодорантом, а из соседней двери тянуло холодом дезинфекции. День был жаркий, когда мы вышли на солнце, то сначала не могли смотреть, а потом увидели взъерошенных голубей на затоптанном газоне перед почтой, они копошились вокруг фонтана. Фонтан был скульптурный: дельфины, а посредине херувим без половины лица.

— Ну, вот все и позади, — сказал он, — Теперь тебе лучше?

Он обвил меня руками, защищая от чего-то, от будущего, и поцеловал в лоб.

— Озябла? — спросил он. У меня так дрожали ноги, что я едва стояла, и появилась боль, медленная, как стон. — Пошли, — сказал он. — Сейчас доставим тебя домой. — Он приподнял и повернул к свету мое лицо, вгляделся. — Надо бы тебя, наверное, донести на руках до машины.

Он говорил со мной как с больной, а не с новобрачной. В одной руке я держала сумку или чемодан, другую сжала в кулак. Мы пошли на голубей, и они взлетели вокруг нас, пернатое конфетти. В машине я не заплакала, я не хотела на него смотреть.

— Я знаю, это неприятно, — сказал он. — Но все-таки так будет лучше.