Двадцатого сентября 1754 года родился Павел I.

В тот день императрица-бабушка Елисавета Петровна выделила новорожденному 30 тысяч рублей на содержание и велела срочно найти кормилицу.

Один и тот же указ был мгновенно разослан в пять важных ведомств — Царское Село, главную канцелярию уделов, собственную вотчинную канцелярию, собственную конюшенную канцелярию и канцелярию о строениях:

„Смотреть прилежно женщин русских и чехонских, кои первых или других недавно младенцев родили, прежде прошествии шести недель, чтобы оные были здоровые, на лица отменные и таковых немедленно присылать сюда и с младенцами, которых они грудью кормят, дав пропитание и одежду“.

Женщин и детей сначала ведено было представлять первому лейб-медику Кондоиди, но через несколько часов во все пять ведомств полетел новый указ, „чтоб оных женщин объявлять самое ее императорскому величеству“, и наконец через день, 22 сентября, Елисавета еще потребовала, „чтоб искать кормилиц из солдатских жен, с тем, чтобы своего ребенка кому-нибудь отдала на воспитание“.

Вскоре во дворец стали доставлять перепуганных русских и эстонских женщин с грудными младенцами, а по округе, конечно, зашептали, что это неспроста…

Много ли надо для легенды о подмененном императоре?

Впрочем, кто знает: может быть, существовала еще какая-то пока неразличимая история вокруг рождения и имени Павла? Может быть, действительно переселяли в Сибирь деревню Котлы и привозили к Александру I из крепости какого-то другого старика?

Но высшая власть окутала себя такою тайною, что скоро и сама перестала ясно различать предметы…

В середине февраля 1874 года редактор и сотрудники известного петербургского журнала „Русская старина“ были взволнованы и заинтригованы занятным письмом, присланным из Смоленска. Писал человек важный и бывалый, генерал-майор князь Друцкой-Соколинский, сообщая, что еще лет десять назад в имении Гривине (Псковская губерния, Новоржевский уезд)

„хранились на чердаке в сундуке бумаги следственной комиссии по делу 14 декабря с портретами главнейших деятелей, как то: Пестеля, Рылеева, Каховского, Муравьева, Бестужева, Трубецкого, Юшневского, рисованными карандашом. Невероятно, чтобы соседние помещики не знали о тайном хранилище драгоценных материалов для отечественной современной истории. Что в 1840-х годах почиталось за государственную тайну, то в настоящее время сделалось доступным для печати и просвещенной любознательности“.

Генерал пояснял, что прежде владельцем имения был „господин Ивановский Андрей Андреевич“, затем его красивая и беспутная дочь Наталья Андреевна „по мужу госпожа Майданович“:

„В начале 1850-х годов Наталья Андреевна отправилась с дочерью за границу, была в Сербии, потом поселилась в Париже, приняла католицизм, а когда муж скончался, то вступила в брак с каким-то французом; дочь же ее Марья Константиновна возвратилась в Россию, не зная родного языка.

По обстоятельствам должно полагать, что псковское имение г. Ивановского впоследствии продано или поступило в уплату долгов. Как я слышал, на него имел виды состоявший при шефе жандармов полковник или генерал Левенталь. Одним словом, есть надежда, что драгоценное наследие отечественной современной истории еще, быть может, существует под кровом забвения; если же, боже сохрани, они утрачены, то этим мы будем обязаны невежеству позднейших обитателей дома покойного Андрея Андреевича Ивановского“.

Сотрудники „Русской старины“ постоянно стремились спасти как можно больше ценных и быстро исчезающих свидетельств прошлого (особенно такого прошлого, которого не было, то есть долго содержавшегося под арестом и запретом). Понятно, они попытались двинуться по указанному следу, и, хоть жандармский генерал Левенталь не казался слишком обнадеживающим адресатом, тут же было отправлено письмо (черновик его сохранился в архиве редакции): „Ваше превосходительство, не соблаговолите ли Вы сообщить…“ и т. д.

Ответа, кажется, вообще не последовало. Во всяком случае, о „сундуке на чердаке“ ничего положительного узнать не удалось…

Однако пятнадцать лет спустя „Русская старина“ из номера в номер печатает документы именно из того сундука…

Второго мая 1887 года молодой историк литературы Вячеслав Евгеньевич Якушкин (внук декабриста Ивана Якушкина) писал из Москвы в Ярославль своему отцу, Евгению Ивановичу, известному общественному деятелю, замечательнейшему знатоку декабристов и Пушкина:

„Алексей Шахматов… хотя только что кончает курс в университете, но нельзя сомневаться, что он займет одно из самых видных мест в русской филологии…“ Оказывается, они вместе задумали „целую программу сбора сведений о народной жизни“: план изучения сказок и песен разработали сын и отец Якушкины, а Шахматов — „программу изучения народного языка“. Мы сейчас знаем, что вышло из тех молодых людей: Вячеслав Якушкин станет крупнейшим пушкинистом, членом-корреспондентом Академии наук, Алексей Шахматов же действительно „займет одно из самых видных мест“ — академик, светило мирового класса…

Но сейчас, в 1887-м, они разъезжаются на лето — выполнять „программу“, иронизируя насчет „будущих лавров“: Якушкин — в Ярославль, к отцу; Алексей Шахматов, давно лишившийся и отца и матери, — к сестре Елене, в саратовское имение Губаревку…

К зиме друзья съезжаются в Москву, и Шахматов преподносит партнеру совершенно неожиданный подарок… Разбирая с сестрой оставшуюся от родителей библиотеку, вдруг находят большую (более сотни листов) пачку старинных писем и рисунков:

Письма Вяземского декабристу Александру Бестужеву;

Грибоедов — Кюхельбекеру;

Булгарин — декабристу Корниловичу;

быстрый рисунок „Декабрист Давыдов на допросе“;

рисунок — заседание самого тайного следственного комитета;

еще письма: Пушкин — Рылееву (два письма), Пушкин — Александру Бестужеву (девять писем!).

Шахматовым не у кого было спросить, когда и как все эти таинственные исторические сокровища попали к их родителям, но они быстро убеждаются, что это собрание было некогда составлено одним человеком (письмо, ему адресованное, сохранилось в той же пачке). Этим человеком был Андрей Андреевич Ивановский.

Десятки воскресших из небытия старинных документов Шахматов вручает другу Якушкину: XIX век — это по его части и по части его семьи (третье поколение Якушкиных делает и изучает историю своего столетия!)…

Вскоре „Русская старина“ начнет публиковать те самые документы, о которых в редакции давно знают (псковское имение, чердак, сундук), но почему-то пришли они совсем с другой стороны, и многое непонятно, но, благодарение судьбе, не пропало!

17 декабря 1825 года после шести вечера в одной из комнат Зимнего дворца зажглось множество свечей. Затем туда вошли шесть важных начальников и несколько секретарей. Разошлись в полночь, после чего был составлен протокол 1-го заседания „Тайного комитета для изыскания о злоумышленном обществе“ (месяц спустя велено было не называться „тайным“; а потом „комитет“ был переименован в „следственную комиссию“ из каких-то едва ли доступных нам бюрократических соображений насчет разницы между „комитетом“ и „комиссией“).

Под протоколом — шесть подписей, они вполне отчетливы и сегодня, почти полтора века спустя. Сначала — военный министр Татищев, древний старик, отвечавший за армию, то есть и за взбунтовавшихся офицеров. Имя свое он выводит архаическим екатерининским почерком — так расписывались во времена Потемкина и Фонвизина. За прошедшие сорок лет письмо столь же переменилось, как и язык, — и все следующие пять росчерков дышат новизною, независимо от воли их исполнителей…

Татищев был не самым ревностным следователем и, хотя пропустил только одно из 146 заседаний, но больше председательствовал, чем действовал. Он лишь иногда замечал слишком ретивым ответчикам: „Вы читали все, и Детю-де-Траси, и Бенжамена Констана, и Бентама, и вот куда попали, а я всю жизнь мою читал только священное писание — и смотрите, что заслужил, — показывая на два ряда звезд, освещавших грудь его“.