«Обильное законодательство при отсутствии закона», — писал Ключевский о России XVIII века.
О6 относительной самостоятельности самодержавной монархии писал В. И. Ленин:
«Если же это правительство исторически связано преемственностью и т. п. с особенно «яркими» формами абсолютизма, если в стране сильны традиции военщины и бюрократизма в смысле невыборности судей и чиновников, то предел этой самостоятельости будет еще шире, проявления ее еще… откровеннее…произвол еще ощутительнее» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 22. С. 131).
С начала XIX…
Великая революция во Франции сотрясает Европу, вызывает у многих сомнение в «просвещенных путях», коли они доходят до конвента и гильотины.
Занявшая почти весь XVIII век, российская революция сверху напугана перспективами гигантской революции снизу. Поэтому делаются попытки контрреволюции, что в российских условиях не может быть произведено иначе, как тоже сверху.
Павел I в 1796–1801 годах стремился к «консервативной утопии»; хотел вернуться к формам и методам Петра I век спустя. При этом усиливается политическая централизация, пресекаются личные дворянские свободы и давний курс на просвещение, взамен чего в этих парадоксальных обстоятельствах рождаются причудливые идеи — вместо русского варианта европейского просвещения предлагается средневековый рыцарский орден с соответствующими нормами этикета, но (отличие в высшей степени характерное!) рыцарство, основанное на правилах чести, являвшееся в Европе своеобразной формой освобождения, возвышения «благородной личности», в России конца XVIII века, хотя на словах тоже связано с этими категориями, по сути зиждется на страхе, на принципе не «монархическом», а «деспотическом», предполагает полное, беспрекословное подчинение «благородной личности» всевластному государству.
Другим парадоксом той контрреволюции была попытка своеобразного союза с «чернью», единения императора с народом, блокирующего все попытки к самоуправлению, самостоятельности со стороны дворянской интеллигенции. Как тут, кстати, не заметить, что «контрреволюционер» Павел быстрее и раньше других правителей разобрался в истинной сущности Наполеона, «мятежной вольности наследника и убийцы» (Пушкин), почувствовал в нем своего, того, кто обуздывает французскую «революцию снизу»…
Тут, однако, выяснилось, что в России толчок сверху, данный Петром, еще не исчерпан. Очередной дворцовый переворот — словно далекое эхо петровской «революции сверху» — уничтожает Павла и возводит на престол последнего представителя просвещенного абсолютизма, Александра I.
Жизнь, история, все происходящее в Европе властно влекут и Россию к новому важнейшему историческому выбору.
Сто лет назад, при Петре, решался коренной вопрос — оставаться ли в XVII веке с «азиатскими формами» экономики, правления и культуры или пробить окно в Европу? Теперь же, когда петровские резервы начинают исчерпываться, теперь (как позже воскликнет Белинский) «нужен новый Петр Великий!».
Однако что же он должен сделать, если сумеет?
В XIX веке российская история, российская «природа вещей» предлагает для начала ограничение самодержавия и отмену крепостного права, произведенные опять же сверху!
Если же нет, если не получится, тогда альтернативой, очевидно, станет революция снизу — то ли по французскому образцу 1789 года, то ли по иным, еще не испробованным историей чисто российским образцам.
Знаменитая формула, громко произнесенная в 1856-м, — «освободить сверху, пока не освободились снизу», по сути, как мы уже видели, была в какой-то степени понята Екатериной II, а затем довольно ясно осознана при Александре I.
Как, в какой последовательности, какими силами приняться за новые преобразования, может быть, революционные, — на этот вопрос Александр I, напуганный свидетель и косвенный руководитель переворота 1801 года, ответить не мог, но поиски ответа представляются очень интересными.
План Лагарпа
Итак, 1801 год. На престоле умный, образованный царь, испытавший на себе ужасы самовластья. В ответ на восторги госпожи де Сталь, восклицающей, что иметь такого императора куда лучше, нежели опираться на конституцию, он отвечает знаменитым афоризмом: «Мадам, даже если Вы правы, я не более чем счастливая случайность».
Ситуация представляется идеальной: благонамеренный император хочет осчастливить свой народ; народ, очевидно, не откажется от улучшения собственной участи, власть и возможности Зимнего дворца огромны. За чем же дело стало?
В любые исторические эпохи примерно один-два процента населения являются тем, что принято называть правящим классом или правящим слоем.
Дворянство, окультуренное, но крепостническое, государственный аппарат, усовершенствованный Петром и его преемниками, — вот страшная сила, которую будущий Петр I должен использовать, нейтрализовать или преодолеть.
Александр за советом обращается к любимому учителю Лагарпу и вскоре, 16 октября 1801 года, получает любопытные «директивы», которые, в общем, принимает к исполнению.
Умный швейцарец, возглавлявший одно время родное государство, последовательно разбирает главные социальные, политические силы, на которые может или не может опереться Александр.
Против реформ (согласно Лагарпу) будет почти все дворянство, чиновничество, большая часть купечества (буржуазия не развита, мечтает превратиться в дворян, получить крепостных).
Особенно воспротивятся реформам те, кто напуган «французским примером», — «почти все люди в зрелом возрасте: почти все иностранцы».
Лагарп с большим уважением относится к русскому народу, который «обладает волей, смелостью, добродушием и веселостью». Швейцарец уверен, что из этих качеств можно было бы извлечь большую пользу («и как ими злоупотребляли, дабы сделать эту нацию несчастной и униженной!»), однако покамест учитель решительно предостерегает ученика-Александра против какого бы то ни было привлечения народа к преобразованиям:
«Он желает перемен… но пойдет не туда, куда следует… Ужасно, что русский народ держали в рабстве вопреки всем принципам; но поскольку факт этот существует, желание положить предел подобному злоупотреблению власти не должно все же быть слепым в выборе средств для пресечения этого».
В результате реформатор, по мнению Лагарпа, может опереться лишь на образованное меньшинство дворян (в особенности на «молодых офицеров»), некоторую часть буржуа, «нескольких литераторов». Силы явно недостаточны, но советчик, во-первых, надеется на огромный, традиционный авторитет царского имени (и поэтому решительно не рекомендует ограничивать самодержавие какими-либо представительными учреждениями!), во-вторых, рекомендует Александру как можно энергичнее основывать школы, университеты, распространять грамотность, чтобы в ближайшем будущем опереться на просвещенную молодежь.
И Александр I начал выполнять «программу Лагарпа».
«Революции сверху» как бы предшествовал новый этап «просвещения сверху». Оно декларировалась многообразно: было запрещено помещать объявления о продающихся крепостных (отныне писали — «отпускается в услужение»); закон о вольных хлебопашцах облегчал освобождение крепостных тем помещикам, кто вдруг пожелает сделать это добровольно…
Эти и несколько подобных декретов легко раскритиковать как частные, половинчатые, но ведь и само правительство не считало их коренными: речь шла о постепенной подготовке умов и душ к «эмансипации». Берется курс и на молодых: многие послы, генералы, сановники были 30–40-летними, ровесниками царя. В правление Александра были основаны или возобновлены почти все дореволюционные русские университеты: Казанский, Дерптский, Виленский, Петербургский, Харьковский, а сверх того, Ришельевский лицей (из которого позже вырос Одесский университет) и столь знакомый нам пушкинский Царскосельский лицей. Все это дополнялось реформами гимназий, сравнительно мягкими уставами учебных заведений при немалом самоуправлении и выборности начальства…
