Магазинные барышни все чаще проскальзывают меж рядами книг, серые и бумажные, точно гравюры, но с преизбытком пигмента в порочных лицах, темного пигмента брюнеток, лоснящихся жирной чернотой, каковая, таившаяся до времени в очах, нет-нет и метнется оттуда зигзагом лоснящегося тараканьего бега. Но и в жарких румянцах, в пикантных стигматах родинок, в стыдных метинах темного пушка выдавал себя тип спекшейся черной крови. Этот слишком интенсивной мощи краситель, этот мокко, густой и ароматный, оставлял, похоже, пятна на книгах, которые брали они в оливковые руки — прикосновения же, пятная книги эти, казалось, сотворяли в воздухе темный дождь веснушек, волну нюхательного табака с дразнящим звериным запахом, словно прах дождевого гриба. Меж тем общее беспутство все больше отпускало тормоза внешней благопристойности. Приказчик, исчерпав навязчивый напор, исподволь переходил к женственной пассивности. Вот он уже на одном из многочисленных диванов, расставленных среди полочных дебрей, лежит в шелковой пижаме, открывающей дамское декольте. Барышни демонстрируют одна другой фигуры и позиции обложечных гравюр, некоторые уже засыпают в импровизированных постелях. Нажим на клиента ослаб. Клиент выпущен из кольца назойливого интереса и предоставлен самому себе. Продавщицы, увлеченные беседой, больше не обращают на него внимания. Повернувшись задом или боком, они замирают в арогантном контрапосте, переступают с ноги на ногу, поигрывают кокетливою ботинкой, пускают сверху вниз по стройному своему телу змеиную игру членов, атакуя ею с небрежительной безответственностью взбудораженного зрителя, которого игнорируют. Иначе говоря, ретируются, расчетливо отступают, создавая свободное пространство для активности гостя. Воспользуемся же этой паузой невнимания, дабы избегнуть непредвиденных последствий нашего невинного визита и выбраться на улицу.
Никто нас не удерживает. Сквозь коридоры книг, меж долгими рядами журналов и старых изданий мы выбираемся из лавки и оказываемся в том месте Крокодильей улицы, где с высокой точки широкий ее тракт виден почти на всем протяжении до самых отдаленных незавершенных строений железнодорожного вокзала. Стоит хмурый день, как оно всегда бывает в этой окрестности, и все вокруг кажется тогда снимком из иллюстрированной газеты — столь серы, столь плоски дома, люди и экипажи. Эта явь тонка, точно бумага, и каждой черточкой обнаруживает свою имитативность. Порою создается впечатление, что лишь на маленьком клочке перед нами все образцово слагается в пуантилистский образ городского бульвара, меж тем как по сторонам импровизированный маскарад расточается и расползается и, неспособный продержаться в роли своей, превращается позади нас в гипс и паклю, в склад рухляди некоего огромного пустого театра. Напряжение позы, напускная значительность маски, ироничный пафос подрагивают на этой пленочке. Но мы далеки от желания демаскировать зримое. Вопреки нам известному мы ощущаем себя втянутыми в дешевое очарование квартала. К тому же в облике города предостаточно и явных признаков самопародии. Вереницы маленьких одноэтажных слободских домишек перемежаются многоэтажными зданиями, которые, будучи возведенными как бы из картона, суть конгломераты вывесок, обманных конторских оконных ниш, стеклянно-серых витрин, домовых номеров и реклам. Мимо строений течет река толпы. Улица широка, точно бульвар большого города, но мостовая, словно на сельских площадях, представляет собой убитую глину; вся она в лужах, выбоинах и поросла травой. Уличное движение в городе — тема здешних сопоставлений, жители с гордостью говорят о нем, причем глаза их при этом заговорщически сверкают. Серая, безликая толпа слишком увлечена своей ролью и полна рвения держаться на городской манер. Во всяком случае, несмотря на ее вовлеченность и заинтересованность, остается впечатление ложного, монотонного, бесцельного блуждания — этакого сонного хоровода марионеток. Вся картина проникнута атмосферой удивительной маловажности. Толпа течет монотонно, и, странное дело, видишь ее все время как бы размыто, фигуры проплывают в спутанном мягком гаме, не обретая полной отчетливости. Порой мы лишь вылавливаем из многоголового этого гама отдельный живой темный взгляд, какой-то глубоко насаженный черный котелок, некие пол-лица, разорванные улыбкой, со ртом, мгновение назад сказавшим что-то, чью-то ногу, шагнувшую и таково уже навсегда замершую.
Отличительная черта квартала — пролетки без возниц, сами собой следующие по улицам. Это не значит, что извозчиков не существует; смешавшиеся с толпой и занятые тысячью дел, они просто позабыли о своих пролетках. В этом квартале внешнего правдоподобия и пустых жестов, как правило, не придают значения конкретной цели поездки, и пассажиры доверяются блуждающим экипажам с легкомыслием, какое свойственно тут всему. Часто на небезопасных поворотах можно видеть, как, далеко высунувшись из сломанного верха и стискивая вожжи, седоки с натугой производят трудный маневр разъезжания.
В квартале есть и трамваи. Амбиции членов магистрата празднуют здесь величайший свой триумф. Но сколь плачевен вид этих средств передвижения, сделанных из папье-маше, с выпирающими и помятыми от многолетнего употребления боками. Передняя стенка, как правило, отсутствует, так что можно лицезреть едущих пассажиров, сидящих прямо и с величайшим достоинством. Трамваи эти подталкиваемы городскими грузчиками. Однако самое удивительное на улице Крокодильей — железнодорожное сообщение.
Скажем, к концу недели, в любую пору дня случается заметить людей, ожидающих поезд на повороте улицы. Заранее никогда неизвестно, придет ли он вообще и где остановится, так что люди, бывает, ждут в двух местах, не умея согласить мнений касательно местонахождения остановки. Ждут долго и стоят черной немой толпою возле едва различимой железнодорожной колеи, лицами в профиль, чередой бледных масок из бумаги, вырезанных фантастической линией устремленного в одну точку взгляда. И он вдруг наконец прибывает, уже появился из боковой улочки, откуда и не ждали, — стелющийся, как змея, миниатюрой, с маленьким сопящим приземистым паровозом. Вот он въехал в черную людскую шпалеру, и улица делается темна от вереницы вагончиков, сеющих угольную пыль. Темное сопенье паровоза в быстро наступающих зимних сумерках и дыхание странной печальной значительности, сдерживаемая спешка и нервозность на какой-то миг преображают улицу в перрон железнодорожного вокзала.
Бич нашего города — ажиотаж вокруг железнодорожных билетов и лихоимство.
В последнюю минуту, когда поезд уже на станции, в нервной спешке ведутся переговоры с продажными служащими чугунки. Хотя переговоры не завершены, поезд трогается, сопровождаемый медленной разочарованной толпою, которая долго провожает его, покуда в конце концов не рассеется.
Улица, на мгновение стеснившаяся в импровизированный этот вокзал, исполненный сумерек и зова дальних дорог, снова проясняется, делается шире и снова пропускает по своему руслу беспечную однообразную толпу гуляющих, которая в гомоне разговоров дефилирует вдоль магазинных витрин, грязных этих и серых четвероугольников с безвкусными товарами, большими восковыми манекенами и парикмахерскими куклами.
Вызывающе одетые, в длинных кружевных платьях проходят проститутки. Впрочем, это могут быть и жены парикмахеров или капельмейстеров из кофеен. Они идут хищной, плавной поступью, имея в недобрых испорченных лицах незначительный изъянец, совершенно все перечеркивающий; они или косят черным кривым косением, или у них разорванные рты, или нету кончика носа.
Жители города кичатся миазмами испорченности, какие источает улица Крокодилов. У нас нет нужды ни в чем себе отказывать, заносчиво полагают они, мы можем себе позволить и настоящее распутство большого города. Они считают, что каждая женщина в квартале — кокотка. Вообще-то, стоит обратить на какую-нибудь внимание — сразу встречаешь пристальный липкий щекочущий взгляд, который замораживает тебя в сладостной уверенности. Даже школьницы здесь носят банты каким-то особенным образом, ставят своеобразным манером стройные ноги, и в глазах их нечистая порча, в коей заложен преформический грядущий порок.
