— Как сам-то думаешь, Федор?!
— На Терки, батька. Там не сладко, а все легше. Здесь мы все головы покладем, без толку, не пройдем. А Терки, даст бог...
— Тьфу!— взорвался опять сухой, жилистый старик Кузьма Хороший по прозвищу Стырь (руль).— Ты, Федор, вроде и казаком никогда не был! «Там не пройдем», «здесь не пустют»... А где нас шибко-то пускали? Где это нас так прямо со слезами просили: «Идите, казачки, по-шарпайте нас!» Подскажи мне такой городишко, я туда без штанов побегу.
— Не путайся, Стырь.
— Ты мне рот не затыкай!
— Чего хочешь-то?
— Ничего. А сдается мне, кое-кто тут зря саблюку себе навесил.
— Дак вить это — кому как, Стырь,— ехидно заметил Кондрат, стоявший рядом со стариком.— Доведись до тебя, она те вовсе ни к чему: ты своим языком не токмо Астрахань...
— Язык — это что!— сказал Стырь и потянул шашку из ножен.— Лучше я те вот эту ляльку покажу...
— Хватит!— зыкнул Черноярец.— Кобели. Обои языкастые.
— Говори, Федор!
— К Теркам, братцы! Там зазимуем...
— Добро-то куды там деваем?!
— Перезимуем, а по весне...
— Не дело!!!— закричали многие.— Два года дома не были!
— Я уж забыл, как баба пахнет.
— Молоком, как.
Стырь отстегнул саблю и бросил ее на землю.
— Сами вы бабы все тут!
— К Яику пошли!— раздавались голоса.— Отымем Яик — с нагаями торговлишку заведем!
— Домо-ой!!!— кричало множество.
— Да как домой-то?! Как?
— Мы войско али так себе?! Пробьемся! А не пробьемся — сгинем, не велика жаль. Не мы первые.
— Не взять теперь Яика!— надрывался Федор.— Ослабли мы!
— Братцы!— На бочонок рядом с Федором взобрался невысокий, кудлатый, широченный в плечах казак.— Пошлем к царю с топором и плахой — казни али милуй. Ермака царь Иван миловал!..
— Царь помилует! Догонит да ишшо раз помилует!..
Степан стегал камышинкой по носку сапога. Поднял голову, когда крикнули о царе.
— Батька, скажи,— взмолился Черноярец.— До вечера галдеть будем.
Степан бросил камышинку, глядя перед собой, пошел в круг. Шел тяжеловатой, крепкой походкой.
Поутихли.
— Стырь!— позвал Степан.— Иди ко мне. Любо слушать мне твои речи, казак. Иди, хочу послушать.
Стырь подобрал саблю.
— Тимофеич! Рассуди сам: если мы ба с твоим отцом, царство ему небесное, стали тада в Воронеже гадать: итить нам на Дон али нет?— не видать ба нам Дона как своих ушей. Нет жа! Стали, стряхнулись и пошли. И стали казаками! И казаков породили. А тут я не вижу что-то ни одного казака — бабы!
— Хорошо говоришь,— похвалил Степан. Сшиб набок бочонок.— Ну-ка,— с его, чтоб слышней было.
Стырь не понял.
— Лезь на бочонок, говори.
— Неспособно...
— Спробуй.
Стырь, в неописуемых каких-то персидских шароварах, кривой турецкой сабелькой, полез на крутобокий пороховой бочонок. Под смех и выкрики взобрался с грехом пополам, посмотрел на атамана.
— Говори!— велел тот.
—Вот я и говорю: пошто я не вижу здесь казаков?..
Бочонок крутнулся — Стырь затанцевал на нем, замахал руками.
— Говори!— велел Степан.— Говори, старый!
— Да не могу!.. Он крутится, как эта... как жана виноватая...
— Вприсядку, Стырь!— кричали с круга.
Стырь не удержался, спрыгнул с бочонка.
— Давай я поставлю его на попа...
— Вот, Стырь, ты и говорить мастак, а сейчас не можешь — не крепко под тобой. Я не хочу так...— Степан поставил бочонок на попа, поднялся на него. Мне тоже домой охота! Только домой прийтить надо хозяевами, а не псами битыми.
Атаман говорил короткими, лающими фразами — насколько хватало воздуха на раз; помолчав, снова выпаливал резкую, емкую. Получалось напористо.
— Чтоб не крутились мы на Дону, как Стырь на бочке. Надо прийтить как есть — с оружием и с добром. Пробиваться — сила не велика, братцы, мало нас, пристали. Хворых много. А и пробьемся — не дадут больше подняться. Доконают. Сила наша — там, на Дону, мы ее соберем. Но прийтить надо целыми. Будем пока стоять здесь — отдохнем. Наедимся вволю. Тем временем проведаем, какие пироги пекут в Астрахани. Разболокайтесь, добудьте рыбы... Здесь, в ямах, ее много. Дозору — глядеть!
Круг стал расходиться. Разболокались, разворачивали невода. Летело на землю дорогое персидское платье... Ходили по нему. Радостно гоготали, подставляя ласковому родному солнышку исхудалые бока. Парами забродили в воду, растягивая невода. Охали, ахали, весело матерились. Там и здесь запылали костры; подвешивали на треногах большие артельные котлы.
Больных снесли на бережок, уложили рядком. Они радовались солнышку, покою, праздничной суматохе, какая началась на острове. Пленных тоже свели на берег, и они тоже разбрелись по острову, помогали казакам: собирали дрова, носили воду, разводили костры.
...Атаману растянули шатер. Туда к нему собрались есаулы.
— С царем ругаться нам пока не с руки,— говорил Степан.
— Как жа пройдем-то? Кого ждать будем? Пока воеводы придут?
— Их оммануть надо. Ходил раньше Ванька Кондырев к шаху — пропустили. И мы так жа: был грех, теперь смирные, домой хочем...
— Не оказались ба они хитрей нас — пропустют, а в Астрахани побьют,— заметил Минаев.
— Не посмеют — Дон подымется. И с гетманом у их нелады. А самим нам на рожон сейчас негоже лезть. Приспичит — станицу к царю пошлем: повинную голову меч не сечет. Будем торчать, как бельмо на глазу, силу, какая есть, сберегем. Понятно ли говорю?
Помолчали в раздумье.
— Ну, все!— Степан встал.— Пойдем, Фрол, сторожевых глянем.— Первым вышагнул из шатра.
— На кой черт столько митрополиту отвалил на учуге?— спросил Фрол, шагая несколько сзади Степана.
— Надо,— коротко ответил тот, думая о чем-то своем, далеком. Помолчал и добавил: — Молиться за нас, грешных, будет.
— А ясырь-то зачем?
— Хитрый ты, Фрол. А скупой. Церква как шлюха: — дашь ей — хороший, не дашь — сам хуже шлюхи станешь. С ей спорить — легше на коне по болоту ехать. Смекай. Она нам ишшо сгодится.— Степан остановился над затончиком, засмотрелся в ясную, ласковую воду... Плюнул, пошел дальше. Бездействие томило атамана.— Тоска обуяла, Фрол. Долго тут тоже нельзя — прокиснем.
В прибрежных кустах, неподалеку, послышались женские голоса, плеск воды — купались.
— Тише... Давай напужаем.— Степан чуть пригнулся, пошел сторожким, неслышным шагом.
— А-а...— догадался Фрол.
Простое крестьянское лицо Разина, обычно спокойное, в минуту азарта или опасности неузнаваемо преображалось: прищуренные глаза загорались колючим блеском... чуть вздрагивали ноздри. Это были желанные мгновения счастья, которых ждала и искала могучая его натура. В его сорок лет жизнь научила его хитрости, дала гибкий, изворотливый ум, наделила воинским искусством и опытом, но сберегла по-молодому озорную, неуемную душу.
Купалась дочь астаринского Мамед-хана с нянькой. Персиянки уединились и все на свете забыли — радовались теплу и воде.
Казаки подошли близко... Степан выпрямился и гаркнул. Шахиня села от страха, даже не прикрыла свой стыд; нянька вскрикнула, обхватила сзади девушку.
Степан смеялся беззвучно; Фрол, улыбаясь, пожирал наголодавшимися глазами прекрасное молодое тело шахини.
— Сладкая девка, твою в святители мать,— промолвил он с нежностью.— Сердце обжигает, змея.
— Ну, одевай ее!..— сказал Степан няньке.— Или вон — в воду. Чего расшиперилась, как наседка!
Молодая и старая плюхнулись в воду по горло.
— Зря согнал,— пожалел Фрол.— Хошь посмотреть...
— Глазами сыт не будешь.
— Нехристи, а туды ж — совестно.
— У их бабы к стыду больше наших приучены. Грех.
— Такая наведет на грех...
Женщины глядели на них, ждали, когда они уйдут.
— Что глядишь, милая?— спросил Фрол.— Попалась ба ты мне одному где-нибудь, я б тебя приголубил... Охота поди к тятьке-то?..
— Будет тебе,— сказал Степан.— Купайтесь! Пошли.
