Литмир - Электронная Библиотека

Ба, да вы опасный человек; не знаю, стоит ли попадаться вам на глаза; вы смотрите людям в самое сердце; наверное, приближаясь к вам, следует поостеречься!

Таковы записи Лафатера. Хронология реальных событий.

А теперь вернемся к Энслину. Зачем ему становиться двойником своего работодателя? Какой в этом смысл?

Принимая во внимание всю совокупность идей физиогномики, смысл есть, и немалый: если Энслин, ни разу не будучи разоблачен, неделями, да что там — месяцами может разъезжать по городам, представляясь Лафатером, тем самым он глубоко ранит физиогномику, причем задевая ее самый чуткий нерв. Действия его в данном отдельно взятом случае доводят эту науку до абсурда! Человек, не имеющий ни малейшего понятия о физиогномике, успешно выступает в роли знаменитого физиономиста Лафатера! Если исходить из таких соображений, многое и впрямь говорит за то, чтобы представить все как спланированную акцию антифизиогномистов вроде Лихтенберга. Неразрывная, по утверждению Лафатера, связь между внутренним и внешним миром была бы у всех на глазах перечеркнута такой демонстрацией, а каноны физиогномики опровергнуты.

Как «рыба», по-моему, идеально! Распахиваются все двери и врата к тому, чего желал Хафкемайер, что он именовал «миром».

Итак, в каких ситуациях мог оказаться Энслин, взявшись за эту роль?

Для начала пара безобидных фокусов с чтениями лиц в домах горожан и на ежегодных ярмарках — наряду с глотателями огня, безголовыми русалками и прочими аттракционами.

Затем — поездки в почтовых экипажах. Энслин, заспанный, зажатый в тесный угол кареты, не прекращает пристальных наблюдений! Он изумляет попутчиков точнейшими диагнозами и пророчествами. У людей создается впечатление, что он смотрит — и не просто смотрит! — в самую сокровенную глубь их существа. На самом же деле ночью, в трактире, он просто подслушивал чужие беседы сквозь засаленные стены, заглядывал людям через плечо, когда те сидели над письмами, и т. д. Вот так он завоевывает титул кудесника. Кроме того, он постоянно пишет портреты. Пособием ему служит увесистый фолиант — «Физиогномические фрагменты». Теперь-то каждый осознает, кто оказался с ним рядом, в карете…

Позднее — опасность, но вместе с тем и маленькое торжество: Энслин встречает давно забытую возлюбленную Лафатера. Она узнает, что Иоганн Каспар в городе, тут же бросает хозяйство и дом, спешит увидеть его и… Как же он изменился за эти годы! Трагический момент, но при этом, как ни крути, — безусловно комедия положений.

Далее.

Немецкий герцогский двор. Длинные зеленые аллеи, уходящие в пустоту. Слева и справа статуи. Павильон. Маленькие, поросшие камышом прудики. Пара птиц исчезает в небе.

Огонь камина в красном салоне. Там за чашкой чаю собралось изысканное общество. Люди подробно обсуждают модное учение, многие слышали правдивые рассказы об успешном применении физиогномики и полны энтузиазма: новая, окутанная завесой тайны наука, привлекательна, а поскольку здесь присутствует сам мастер, тем паче хочется узнать побольше.

— Высокочтимый господин Лафатер, ответьте же нам, отчего конец каждой главы первого тома ваших знаменитых «Фрагментов» украшен… конской мордой?

Я и сам уже рылся в анналах, пытаясь найти ответ на данный вопрос, однако безуспешно.

Энслин по-лошадиному вытягивает лицо. Все заливаются смехом.

Краткое примечание: придворная дама с шелковым веером. Утонченная игра в прятки. Если она раскрывает веер прямо перед своим лицом, в поле зрения остается лишь пара темных глаз, тем сильнее привлекающая к себе внимание. И тогда один лишь ее взгляд говорит обо всем.

— Физиономии животных, — вспоминает в конце концов кто-то из присутствующих цитату из «Фрагментов», — не подвержены видимым искажениям!

Некоторые с пониманием кивают.

— Равно как и очевидному преображению, — добавляет другой, также цитируя книгу.

Теперь уже кивают все.

Восседающий на жердочке амазонский попугай, пару раз нервно встрепенувшись, сокрушенно прячет голову под крыло.

Кто-то берет лорнет и начинает читать оглавление второго тома «Фрагментов», иронически подчеркивая весьма своеобразную последовательность:

…XXII — Галерея князей и героев;

XXIII — Птицы;

XXIV — Военачальники, адмиралы;

XXV — Верблюды двугорбые и одногорбые;

XXVI — Верные, твердые характеры людей с отталкивающей внешностью;

XXVII — Собаки;

XXVIII — Мастера токарного дела;

XXIX — Иные мастера;

XXX — Мягкие, утонченные, верные, нежные характеры от самых обычных, заурядных людей до гениальных личностей;

XXXI — Медведи, ленивцы, дикие кабаны;

XXXII — Герои древности;

XXXIII — Дикие звери…

Он медленно опускает книгу, поднимая взгляд:

— Имеет ли сия чрезвычайно оригинальная последовательность некий особый, еще не постигнутый нами смысл? Вы часто бываете подвержены случайным оплошностям вроде этой? Или же — не поймите меня превратно — в типографии просто спутали очередность глав?

— Не он ли в свое время, — любезно интересуется один из министров, — издал те крайне патриотические песни швейцарцев? «Тиран, бессильной злобой захлебнись! / Свободным кто рожден, умрет свободным…»

Энслин оказывается в затруднительном положении.

Однако ему удается-таки вернуть разговор в русло физиогномики. Разумеется, и эта тема для него не безопасна!

Когда всплывает весьма специфический вопрос — о решающей взаимосвязи мочек ушей с темпераментом! — скудность собственных познаний и впрямь едва не ввергает его в беду, но тут на Энслина внезапно снисходит озарение.

— Господа, боюсь, я столь долго занимался меланхолично висящими ушами и тому подобными материями, что теперь уже едва ли смогу дать внятный ответ на этот животрепещущий вопрос.

Неплохо! Воспринимается как шутка светского острослова. А посему остается без внимания тот факт, что в этой маленькой лжи сокрыта глубокая, всегда остающаяся в силе истина: чем серьезнее мы чем-либо заняты, тем более затрудняемся рассказать об этом исчерпывающе, от «А» до «Я». Слишком много возникает разных «но», «хотя», «с другой стороны», принуждая в итоге к полному молчанию.

В репертуаре Энслина имеются даже такие нахально-бойкие высказывания, как «Не будь я господином Лафатером!» — ненарочитые, легкомысленные реплики, исподволь оставляющие ему пути к отступлению.

Став двойником, оказавшись на перепутье между ложью и истиной, Энслин в первую очередь осваивает искусство лжи.

Правило первое: «Я лгу».

Эта простая, откровенная фраза, которую Энслин произносит однажды вечером, глядя на свое полуслепое отражение, несет в себе тайный смысл. Но какой? Долго, очень долго размышляет он над этой фразой. Томясь в нерешительности, даже прибегает к помощи философской энциклопедии. И что же?

Под ключевым словом «Антимония лжецов» он вычитывает, что случай его вполне классический, известный со времен «Эпименида, уроженца острова Крит, VI век до рожд. Хр.». Право, утешительно знать, что и до тебя кому-то приходилось не легче. Выводы, разумеется, ошеломляют своей ясностью.

Вот он, тот заколдованный круг, в котором он вращается вместе со своим девизом: «Я лгу» является правдой лишь тогда, когда ты лжешь. Однако стоит начать говорить правду, именно эти твои слова превращаются в ложь.

Так что же он говорит, изрекая их? Правду?..

Ладно, это он пока оставляет.

Правило второе: практические навыки.

Хорошая ложь не должна быть наглой! Не должна быть до такой степени неуклюжей и беспомощной, чтобы могла обидеть твоего собеседника. Это было бы неприлично! Тогда собеседнику пришлось бы невольно стать твоим сообщником, если, конечно, сразу не закричать: «Довольно! Перестаньте! Или вы действительно считаете меня до такой степени глупцом?»

Итак, заметим: даже у лжи есть свои моральные устои!

Заботься о «внутренней» правде!

В отличие от добродетельного прозябания, что довольствуется вымаливанием неких «истин», ложь требует гораздо большего присутствия духа. Соблюдая верность «внутренней» правде, ты вынужден неизменно приводить все, что ни скажешь, в соответствие с изначально созданными тобою предпосылками. Учись этому на элементарных примерах!

34
{"b":"139464","o":1}