Так по какому же праву я, романист, собираюсь упрекнуть ее в этой поэтической импровизации?

Я подошел к ней. Она вздрогнула, улыбнулась, показала мне на стул.

Сев напротив нее, я спросил:

— Почему бы вам не описать все, что вы мне рассказали? Ведь это так увлекательно. Напишите книгу и назовите ее романом, а героям дайте вымышленные имена…

Она поглядела на меня снисходительно, словно разговаривала с младенцем.

— Я не гожусь в писательницы.

— Кто знает?! Стоило бы попробовать.

— Я знаю, что не гожусь, ведь я все свое время трачу на чтение. В литературе и без меня хватает самозванцев…

Я ответил на слово «самозванцы» иронической усмешкой: как спокойно она его произнесла — она, которая лгала мне весь вчерашний вечер; это было в некотором роде признание.

Она заметила мою гримасу и мягким жестом взяла меня за руку.

— Ради бога, не обижайтесь, я имела в виду вовсе не вас.

Меня позабавило ее заблуждение. По моей улыбке она заключила, что я ее прощаю.

— Я уверена, что вы настоящий художник слова.

— Но ведь вы меня не читали.

— Это верно! — ответила она, рассмеявшись в свой черед. — Но зато вы так замечательно слушаете.

— Я слушаю, как ребенок слушает сказку, веря каждому слову. Так что, если бы вы вчера поведали мне вымышленную историю, я бы этого даже не заметил.

Она кивнула — опять так снисходительно, словно я продекламировал ей считалочку. Тогда я рискнул пойти дальше:

— Каждое измышление есть признание, каждая ложь — сокровенная исповедь. И если бы оказалось, что вчера вы ввели меня в заблуждение, я бы на вас не рассердился, напротив, — поблагодарил бы за то, что для этой сказки вы назначили меня своим слушателем, сочли достойным ее, открыли свое сердце и одарили своей фантазией. Есть ли на свете что-либо выше творчества? Можно ли наградить людей чем-нибудь столь же драгоценным? Вы отличили меня. Я стал вашим избранником.

Ее лицо дрогнуло, я понял, что она начала угадывать мою мысль, и торопливо продолжал:

— Да, вы не ошиблись, я ваш собрат, товарищ по лжи, человек, избравший, как и вы, путь исповеди через фантазию. В современной литературе больше всего ценится правдивость повествования. Какая нелепость! Правдивость — качество, потребное лишь при составлении протокола или свидетельстве в суде, — да и в этих случаях ее скорее можно назвать долгом, нежели качеством. Построение сюжета, способность заинтриговать читателя, дар рассказчика, умение приблизить самое далекое и чуждое, упомянуть о чем-то, не вдаваясь в детали, создать иллюзию действительности — все это идет вразрез с так называемой правдой жизни и ничем ей не обязано. Более того, рассказ, основанный не на реальности, а на фантазии, на несбыточных мечтах, на неутоленных желаниях, на неизбывной духовной жажде, волнует меня так сильно, как никогда не взволнует никакой газетный отчет о любом происшествии.

Она закусила губы и впилась в меня взглядом.

— Вы… вы мне не поверили?

— Ни на йоту, но это не имеет никакого значения.

— Что?!

— Я все равно вам благодарен.

Откуда у нее взялись силы толкнуть меня так свирепо? Она ударила меня в грудь, и я опрокинулся вместе со стулом.

— Глупец! — Она кипела от ярости. — Убирайтесь прочь! Немедленно покиньте эту комнату! Прочь! Я не желаю вас больше видеть!

В библиотеку, всполошенная этими криками, ворвалась Герда.

— Что у вас тут стряслось?

Эмма увидела племянницу и растерянно замолчала, не зная, что ответить. Между тем, толстуха обнаружила меня лежащим на ковре и бросилась поднимать.

— Ай-ай-ай, как же это тебя угораздило, месье? Надо же так упасть! Об ковер запнулся, что ли?

— Именно так, Герда, он запнулся о ковер. Я потому тебя и звала. А теперь прошу вас оставить меня в покое, я хочу отдохнуть. Одна!

В голосе этой тщедушной старухи звучала такая стальная воля, что мы с Гердой покорно очистили помещение.

Укрывшись на втором этаже, я начал корить себя: зачем мне понадобилось приводить Эмму в такую ярость? Прежде я считал ее лгуньей, но не помешанной. Однако ее бурная реакция доказывала, что она верит в собственные бредни. И вот теперь, по моей вине, страдает больше, чем прежде. Как же быть?

Герда наведалась ко мне под тем предлогом, что хочет подать чай; на самом деле ей ужасно хотелось разузнать подробности сцены, которую она застала лишь в конце.

— Что ты ей наговорил? Она прямо вся кипит от злости.

— Я сказал, что не очень-то верю ее вчерашнему рассказу…

— Ах вон как… ну тогда понятно…

— И еще я добавил, что эта история меня увлекла и не важно, если она ее придумала. За это она меня и ударила!

— Ой-ой-ой!

— Я даже не подозревал, что она так искренне верит в свои измышления. Это уже за гранью душевного равновесия. Мне казалось, что она либо лгунья, либо мифоманка; я и предположить не мог, что она…

— Сумасшедшая?

— Ну, это слишком сильно…

— Не хочу тебя огорчать, месье, но ты должен понять, что у тети Эммы и впрямь с головой не все в порядке. Вот ты сам пишешь романы, — разве ты думаешь, что там все правда? Нет, не думаешь! Поэтому я и говорю, что тетя моя свихнулась. Да что там, об этом вся наша родня знает… Дядя Ян всегда это говорил. И тетя Эльетта тоже!

Я умолк. Мне было тягостно признавать правоту этой неотесанной бабы: когда здравомыслие вещает устами такой вот крутолобой коровы в кошмарном цветастом платье и желтых резиновых перчатках, с корявой речью и бедным словарным запасом, оно меня только отвращает. Тем не менее я был вынужден согласиться с ее диагнозом: Эмма Ван А. покинула мир реальности ради мира химер, даже не осознав, насколько безвозвратно она в него ушла.

Герда отправилась на кухню готовить обед.

Меня же по-прежнему терзали угрызения совести. Остаться при своем мнении или успокоить Эмму? Нет, не мог я причинить горе этой женщине. Лучше уж было солгать ей, чем оскорбить недоверием.

В семь часов вечера, дождавшись ухода Герды, я спустился в гостиную.

В тусклом свете угасавшего дня, посреди библиотеки, погруженной в полумрак, она сидела на своем обычном месте; глаза ее были красны от слез. Я медленно подошел.

— Мадам Ван А… — Мои слова затерялись в мертвой тишине комнаты. — Вы позволите мне сесть?

Полное отсутствие реакции. Мне почудилось, будто я стал невидимым и неслышимым.

Она не удостоила меня ни словом, ни взглядом, однако по тому, как судорожно сжимались ее губы, как упрямо она смотрела в сторону, я чувствовал, что она знает о моем присутствии и что оно ей неприятно.

Нужно было как-то выйти из этого положения, и я решился на вдохновенную импровизацию:

— Мадам Ван А., я крайне огорчен недавним инцидентом и считаю себя полностью виноватым в нем. Сам не знаю, что на меня нашло. Скорее всего, это была зависть. Да, несомненно, зависть. Ваше прошлое так ослепительно прекрасно, что мне захотелось доказать его нереальность, доказать, что вы его придумали. Поймите: простым людям, таким как я, трудно смириться с тем, что на свете бывают столь… необычные вещи. Примите мои извинения. Меня попросту обуял дух противоречия. Мне захотелось растоптать ваше счастье, объявив, что оно выдумано. Вы слышите меня?

Она повернула ко мне голову, и ее лицо медленно озарилось торжествующей улыбкой.

— Вы позавидовали? Правда позавидовали?

— Правда. Да и кто бы не позавидовал, слушая ваш рассказ…

— Об этом я не подумала.

И она взглянула на меня с искренней симпатией. Я решил упрочить атмосферу доверия, возникшего между нами.

— Не сомневаюсь, что именно поэтому вы никого не посвящали до сих пор в свою тайну: вы хотели избавить себя от злобных завистников.

— Нет. Меня удерживало только одно — данная клятва. И еще боязнь, что меня сочтут сумасшедшей.

— Сумасшедшей? Но отчего же?

— На земле есть множество несчастных, которые ведут такое жалкое, унылое существование, что начинают фантазировать и в результате искренне верят в собственные бредни. Впрочем, я их хорошо понимаю.