Почему она так сказала? Неужели боялась, что я поведу себя слишком фамильярно? Я стоял, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Она предложила мне сесть.

— Как интересно: я провожу свою жизнь среди книг, но никогда еще не встречала писателя.

Быстро оглядев комнату, я убедился в ее правоте: книжные полки гостиной были забиты тысячами томов, некоторые из них вторглись даже в столовую. Чтобы позволить мне лучше рассмотреть их, она проехала между шкафами в своем бесшумном, как тень, кресле на колесах и включила несколько мягко светивших ламп.

Ничто так не тешит мне душу, как вид типографской продукции, — тем не менее, эта библиотека произвела на меня, сам не знаю отчего, тягостное впечатление. Все тома выглядели в высшей степени внушительно, все были бережно переплетены в кожу или холст, на обложках сверкали золотыми буквами имена авторов и названия; правда, книги стояли не по ранжиру, хотя никакого хаоса или нарочитой симметрии в их рядах тоже не наблюдалось, просто они, видимо, подчинялись некоему особому порядку, который свидетельствовал о неизменных вкусах их владелицы, и тем не менее… Неужто мы настолько свыкаемся с оригинальными изданиями, что заново переплетенная коллекция приводит нас в смущение? Или же меня огорчило то, что я не увидел здесь своих любимых обложек? Я даже не мог внятно сформулировать причину своей растерянности.

— Надеюсь, вы простите мне, что я не читала ваших романов, — сказала она, превратно истолковав мое недоумение.

— О, не стоит извинений. Никто не может прочитать все, что издается. Да я и не жду этого от своих знакомых.

Успокоившись, она перестала теребить коралловый браслет на своем худеньком запястье и улыбнулась стенам, заставленным книгами.

— Однако я все свое время посвящаю чтению. Читаю и перечитываю. Да, главным образом, перечитываю. Очень многие книги. Согласитесь, настоящие шедевры открываются только с третьего или четвертого раза, не так ли?

— А по каким критериям вы распознаете шедевр?

— Когда я не пропускаю одни и те же отрывки.

Она сняла с полки том в кожаном переплете гранатового цвета и с волнением приоткрыла его.

— Вот, например, «Одиссея». Я могу раскрыть ее на любой странице и наслаждаться чтением. А вы любите ли Гомера, месье?

— Н-ну… разумеется.

Ее взгляд слегка помрачнел, и я понял, что она сочла мой ответ легкомысленным, если не хвастливым. А потому поспешил развить свою мысль применительно к обстоятельствам.

— Я часто отождествлял себя с Улиссом, поскольку он проявляет больше хитрости, чем ума, не торопится с возвращением домой и, почитая Пенелопу, одновременно удостаивает своим вниманием всех красивых женщин, встреченных в пути. Словом, он так мало добродетелен, этот Улисс, что я чувствую свою кровную близость с ним. И нахожу его вполне современным.

— Это любопытно — считать аморальность современным качеством, любопытно и… наивно. С каждым новым поколением молодые люди воображают, будто именно они изобрели порок, — что за самонадеянность! А какого рода книги пишете вы сами?

— Моего собственного. Они не укладываются ни в какие общепринятые жанры.

— Ну, прекрасно, — заключила она профессорским тоном, подтверждавшим, что это испытание я выдержал с честью.

— Вы позволите преподнести вам один из моих опусов?

— О!.. Вы привезли свои книги сюда?

— Нет, конечно. Но зато я уверен, что в книжных магазинах Остенде…

— Ах да… в книжных магазинах…

Она произнесла эти слова так, словно ей напомнили о чем-то давнем и прочно забытом.

— Знаете, месье, ведь эта библиотека принадлежала моему отцу, он преподавал литературу. Я жила среди этих книг с самого детства, и у меня никогда не возникало надобности пополнить его собрание. Здесь есть несколько произведений, которые я до сих пор не успела прочесть. Да вот, к чему далеко ходить — как раз за вашей спиной стоят Жорж Санд, Диккенс… У них еще осталось несколько томов, которые ждут меня. И Виктор Гюго тоже.

— Знаете, что характерно для гения Виктора Гюго? То, что у Виктора Гюго всегда находится хотя бы одна не прочитанная вами страница.

— Верно. И это меня успокаивает: так приятно жить в безопасности, под охраной этих гигантов. Вот почему здесь и нет этих… новинок.

Она произнесла слово «новинки» после секундного колебания, выговорив его с брезгливым сожалением и понизив голос, словно имела в виду нечто вульгарное, почти непристойное. Слушая ее, я начал догадываться, что это слово означает для нее чисто коммерческое понятие, род модной поделки, весьма далекой от подлинного литературного произведения; мне стало ясно также, что в ее глазах я всего лишь автор «новинок», иными словами поставщик таких вот модных поделок.

— Да ведь романы Доде или Мопассана тоже были по выходе в свет «новинками», не правда ли? — спросил я.

— Но время определило их место в литературе! — ответила она так возмущенно, словно я изрек шокирующую глупость.

Я чувствовал сильное искушение сказать ей, что теперь она проявила наивность, однако не счел себя вправе перечить моей хозяйке; мне было достаточно того, что я установил наконец причину своего замешательства: этой библиотеке не хватало притока свежего воздуха, она застыла, превратилась в музей сорок или пятьдесят лет назад и рисковала остаться таковым до тех пор, пока ее владелица не решится на «новые вливания».

— Простите за нескромный вопрос, месье, вы одиноки?

— Я приехал сюда, чтобы утешиться после разрыва с…

— О, я сожалею… крайне сожалею… я причинила вам боль, напомнив об этом… простите меня, бога ради!

Ее горячее сочувствие, испуг, внезапное волнение подчеркивали ее искренность; видно было, что она действительно раскаивается в том, что вернула меня к печальным воспоминаниям. Она растерянно пролепетала:

— Остенде самое подходящее место для тех, кто страдает от любовных ран…

— Неужели? Так, вы думаете, я здесь исцелюсь?

Нахмурившись, она пристально взглянула на меня:

— Исцелитесь? Значит, вы надеетесь исцелиться?

— Ну да, хочу, чтобы моя рана затянулась.

— И вы полагаете, что вам это удастся?

— Да, я так думаю.

— Очень странно, — прошептала она, пристально разглядывая меня, будто только сейчас увидела впервые.

Нижние ступени лестницы задрожали под грузными шагами племянницы, которая ворвалась в комнату, скрестила короткие руки на бесформенной груди и торжественно провозгласила:

— Ну вот, можешь въезжать! Там наверху все комнаты твои. Какую захочешь, такую и выберешь. Пожалуйте, иди за мной.

— Герда вас проводит, господин писатель. С тех пор как у меня начались проблемы со здоровьем, я могу жить только на первом этаже. Это и позволяет мне предоставить вам весь второй этаж, вам будет там удобно. Можете брать и читать любые книги, только с условием, что будете потом ставить их на место.

— Благодарю вас.

— Если вы просыпаетесь не слишком рано, Герда будет подавать вам завтрак.

— Меня бы устроило в половине десятого.

— Ну и прекрасно. Итак, спокойной ночи, месье, и — добро пожаловать в Остенде!

Сам не знаю, как меня осенило, но я угадал в Эмме Ван А. женщину, привыкшую, чтобы ей целовали руку. И оказался прав: едва я подошел к ней, как она протянула мне руку, над которой я склонился согласно правилам хорошего тона.

Племянница пялилась на нас, точно на пару клоунов; пожав плечами, она схватила мои чемоданы и потащила их наверх под скрип содрогавшейся деревянной полированной лестницы.

В тот момент, когда я выходил из гостиной, меня остановил голос Эммы Ван А.:

— Месье, я все думаю о том, что вы сказали… ну о том, что надеетесь на скорое исцеление. Пусть вас не удивляет моя реакция, это было одобрение. Я вам тоже этого желаю. Я была бы очень рада, если бы это случилось.

— Спасибо, мадам Ван А., я и сам был бы очень рад.

— Потому что если вы оправитесь от этого горя, значит, грош ему цена.

Я так и замер с разинутым ртом.