Она погладила тыльной стороной руки кожаную обложку.

— Однажды он подарил мне такой же альбом, где было «меню» на мой выбор. Увы, позже мне пришлось его сжечь.

Она замолчала, углубившись в это воспоминание, а я тем временем с вожделением раздумывал о том, что мог написать ей Вильгельм. Какие новые любовные изыски изобрел он для нее? Каких пределов достиг благодаря дерзкому воображению своей любовницы? Наряду с учтивыми фразами и обращением на «вы», эти любовники ушедшей эпохи отважились на неслыханную свободу действий: каждый из них безбоязненно поверял другому свои эротические фантазии, вовлекая его в новые и новые игры, не опошляя свои объятия механическим повторением, но возвышая их до вдохновенного, поэтического акта любви.

— После того как Вильгельм прочел мой альбом, — продолжала Эмма, — он с изумлением обнаружил, что был первым мужчиной, который обладал мною.

— Что вы сказали?

— Да-да, вы не ослышались. Ему понадобилось вполне вещественное доказательство, чтобы убедиться, что до него я была девственницей.

— Признаться, эти записи не очень-то похожи на изречения непорочной девственницы.

— Я была девственницей, но вовсе не непорочной. Иначе как бы я смогла измыслить эти строки, а затем реализовать их на деле?! Нет, я освоила эту науку еще раньше, в Африке.

— В Африке?

— Да, именно так я объяснила и Вильгельму.

«Я провела детство в черной Африке, на просторной вилле с колоннами, где слуги пытались уберечь нас от жары с помощью штор и вентиляторов, что, впрочем, создавало в комнатах лишь теплую тень. Я и родилась там же, в Конго, — эта страна была алмазом в венце бельгийской колониальной империи. Мой отец приехал туда в качестве преподавателя литературы для белой буржуазии Киншасы; в гостиных местного высшего света он познакомился с богатой молодой девицей, влюбился в нее и, хотя не имел никакого состояния, а был всего лишь образованным молодым человеком, добился брака с ней. Мое появление на свет убило мою мать: она умерла сразу после родов, и я знаю ее только по фотографии в коричневых тонах, стоявшей на фортепиано, на котором она некогда играла; после ее кончины инструмент заперли, и он стоял в гостиной эдаким немым величественным саркофагом; снимок же довольно скоро выцвел, и я, достигнув отрочества, различала на нем всего лишь хрупкий призрачный силуэт. Отец стал вторым призраком моего детства: он то ли винил меня в гибели своей жены, то ли просто презирал, но не уделял мне ни внимания, ни заботы. Получив богатое женино наследство, он истратил все деньги на покупку тысяч книг, после чего заперся у себя в библиотеке, выходя оттуда лишь в часы лекций.

Однако я, как всякий ребенок, находила свою повседневную жизнь вполне нормальной. Конечно, мне случалось завидовать подругам, у которых были матери, но я вовсе не считала себя обездоленной, поскольку меня окружали няньки с плавной поступью и бархатными голосами и веселые служанки, питавшие ко мне любовь с примесью жалости. Что же касается отца, то его одиночество и безразличие только усугубляли мою тягу к этому загадочному человеку. Все мои усилия тех лет были направлены на одну-единственную цель — найти доступ к отцу, сблизиться с ним!

Я решила полюбить книги так же, как он. Еще только обучаясь чтению, я спрашивала себя, какую радость доставляет ему это головоломное занятие — разбирать мелкие черные буковки? Нужно сказать, что для начала я сделала неудачный выбор, взявшись за пятнадцатитомный трактат по римской истории; впрочем, скоро я случайно наткнулась на романы Александра Дюма, влюбилась по уши в Атоса, Арамиса и д'Артаньяна и с тех пор уже не изображала прилежную читательницу, а действительно стала ею. Прошло несколько лет, и отец, убедившись, что я способна проглотить тысячи страниц за неделю, начал время от времени указывать мне на тот или иной корешок, устало бросая: „Ну-с, можешь попробовать прочесть вот это“; я тотчас же погружалась в означенный текст с таким восторгом, словно отец сказал, что любит меня.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, я заметила нечто странное: убедившись, что я легла спать, отец куда-то исчезал в сумерках, в тот час, когда никак не мог вести занятия. Куда же он уходил? И откуда возвращался два-три часа спустя, умиротворенный, почти веселый, иногда даже насвистывая игривый мотивчик? Я вообразила, что он ухаживает за какой-нибудь женщиной, которая, вероятно, станет моей второй мамой.

Я была не так уж далека от истины: мне предстояло в самом скором времени узнать, что он готовит мне целую когорту мамочек! С этим дамским батальоном меня связала самая нежная дружба… Но я забегаю вперед; нужно рассказать все по порядку.

Однажды, увидев, как он тайком вытащил цветок из букета в столовой и вставил его в петлицу своего нового костюма, я решила проследить за ним. И как же я была разочарована, когда он прошел каких-нибудь сто метров, свернул за угол и позвонил в дверь виллы „Фиалка“.

Я приступила с расспросами к служанкам: кто живет на этой вилле? Они долго хихикали, уклоняясь от ответа, затем, видя, что я не отстану, назвали это место своим именем — бордель.

К счастью, Мопассан, один из моих самых любимых авторов, уже познакомил меня с существованием таких заведений, где женщины доставляли удовольствие мужчинам за деньги; более того, он совсем не осуждал проституток за их занятия, напротив, с большим сочувствием описывал их, например, в „Пышке“ или в „Заведении Телье“. Одним словом, Мопассан внушил мне уважение к этим женщинам. А тот факт, что гений посвятил свой талант этим падшим созданиям, и вовсе облагораживал их, почти освящал.

Вот в таком-то состоянии духа я и отправилась в бордель мадам Жорж. Интересно, что подумала при виде двенадцатилетней девчонки эта рыжая толстуха с золотыми зубами, затянутая в платье, сшитое задолго до того, как она набрала вес? Этого я так и не узнала. Как бы то ни было, она оказала мне ледяной прием, и я с большим трудом убедила ее в своей добропорядочности: нет, я пришла не в поисках работы у нее; нет, я не собираюсь из ревности следить за своим отцом; нет, я не намерена записывать имена ее клиентов, дабы сообщить их добродетельным женам Киншасы.

— Тогда зачем ты к нам явилась? С чего это тебя сюда потянуло? Ради порочного любопытства?..

— Да, мадам, ради любопытства, но я вовсе не считаю его порочным. Мне просто интересно, как доставляют удовольствие. Ведь вы именно этим тут занимаетесь?

— Да, здесь доставляют удовольствие — за деньги. Однако есть много других мест, где тебе следовало бы поучиться.

— Ах вот как? Где же? У нас дома женщин нет, ведь моя мама умерла; служанки обращаются со мной как с маленькой, и никто не желает меня просвещать! А мне нужны настоящие женщины, такие как вы и ваши девицы.

К счастью, мадам Жорж обожала романы. С тех пор как она перестала отдаваться мужчинам, вернее, с тех пор, как они перестали требовать ее услуг, она с утра до вечера читала запоем. Я начала приносить ей книги, которых у нее не было, обсуждала их с ней, задобрила ее этим и превратилась, в ее темном воображении, в кого-то вроде дочери, о которой она когда-то мечтала. Я же, со своей стороны, искренне увлеклась этой игрой, до такой степени меня зачаровала мадам Жорж, а вернее, мир мадам Жорж.

Поскольку она торговала утехами для мужчин, она их совершенно не боялась.

— Не бойся мужиков, моя крошка, они нуждаются в нас так же, как мы в них. Стало быть, не стелись перед ними, никогда не стелись, запомни это!

Со временем я получила доступ в Голубую гостиную — комнату, куда не впускали ни одного мужчину. Здесь девицы отдыхали в перерывах между клиентами и болтали друг с дружкой; через несколько недель они привыкли ко мне, перестали следить за выражениями, и тогда я наконец узнала, что происходит между мужчиной и женщиной, со всеми подробностями, во всех видах и вариантах. Я переняла у них искусство любви, как поваренок перенимает искусство гастрономии у шеф-повара, работая на кухне.