Время.

Оно – природа, которая у меня есть, – живая, сиюминутная, одномоментная. В моем восприятии. Природа не до и не после. Правильная, равная, четная – характеризуемая, называемая, объяснимая. Смысл места в агрессивно свободном пространстве, узорная точка опоры на окраине несгибаемой глубины, цветная угловая конкретность в объемной неприступности.

Птицы, цветы, день, ночь – помимо своих обычных ролей в круговороте у них есть человечность значения. Зубчато-зеленая определенность крапивы, черно-пропорциональная точность ежевики, фиолетово-сферическая законченность клевера, желто-стрельчатая идентичность ириса – незаменимая сладковатость брюквы, неизбежная терпкость каштанов – сурепка, молочай, щавель, терн, мох, камыш, шиповник – стручки, лодочки, косточки – букеты, кисти, гроздья – я наслаждаюсь тем, что они есть. Они не случайны: они для меня, они здесь.

Мне нравится наблюдать за парящим в воздухе орлом. В его хищнической распростертости – умиротворение и уравновешенность естественного мира. Ему хорошо подходит небо – оно у него в подчинении. Мне нравится эдельвейс – серебряный цветок с золотой сердцевиной. Он связан с кислородом, натуральной чистотой, неприкосновенностью. Он ближе всех к небу, солнцу, человеку, особенно потому, что я его никогда не видел. Он – вертикальная мера мира.

Я владею всей этой темнотой – неизвестными воздушными вершинами. Мне нравится – вдыхая – наполняться этой таинственной предутренней высотой – мерцающей звездной тишиной, раздробленной на тысячи светимостей, – наложившейся голубизной – видимым, но нечувствуемым холодом расстояний, – невидимым присутствием бесчисленных скоплений небесных недр – близнецов, карликов. Звезда Спасителя, звезда Цыган, Полярная: меня манят эти объекты – всегда повернутые на обозрение только одной своей стороной, одной частью своего времени. Люблю их верность пространству, координатное постоянство, физическую независимость, хоть и иллюзорную. Люблю их равнодушие ко мне – видеть то, что никогда не войдет в мою судьбу.

Мне нравится приближаться к звездам, наблюдая за ними снизу – из ямы, колодца или в трубу, – когда небо, оформленное в рамку, гудя, сминаясь, втягивается, вплывает ко мне в провал, прямо в глаза, – или я поднимаюсь в него – прислонившись взглядом к несуществующим поверхностям. Оно доступное и правдивое.

У меня есть огонь под открытым небом. Он – дежурный каждую ночь. Трепещущий цветок, театр живых теней. Он – тоже природа. Он услужлив, опытен, мудр. Он отзывчив на звук гитарной струны. Он музыкален.

Сквозь огонь я пробираюсь в чужие звезды – заглядываю в чужие сны, упоительно заблуждаюсь в них. Там, как обычно, лучше. Там сны – свои. Там симметричнее, пропорциональнее… А странно все-таки, что мы делим время, отсчитываем вечность, вкрученную в циферблат, всаженную в ось. Цифер-блат похож на паутину. Я не люблю циклическое время. Особенно отдельные его фрагменты – четыре часа утра, четвертичность, цифру четыре.

Горсти искр салютуют бодрствующим.

Под хор огня я говорю с другими. Ведь я не один. Я – тоже человечество.

Я не знаю и не запоминаю, когда и как в моей жизни появляются люди, ко-гда и как они исчезают. Но я заметил, что гораздо чаще мне приходится прощаться, чем здороваться, – хотя одинаково не нравится ни то, ни другое.

Я люблю и – мне кажется – должен слушать чужую речь – связную, монологичную. Я умею разговорить собеседника, но не умею говорить сам. У меня всегда разный ум на каждый день. Я не умею отстаивать себя, спорить, убеждать, договаривать до конца – не умею быть последовательным, повествовательным, держать, нацеленно вести, развивать, углублять свои разбросанные мысли, пристраивать их друг к другу, отбирать, сочетать – по величине, светимости и расстоянию друг от друга, не искривляя логики, не нарушая композицию, огибая противоречия. Не знаю, что значит быть правым, – не знаю, есть ли у меня на все собственное мнение. Мыслить не значит утверждать. Разговор для меня – это не выход наружу, в мир; это мое молчаливое, слушающее согласие – впитывание, поглощение, втягивание – интерес к себе, разговор с собой, познание себя. Я познаю себя от случая к случаю, ассоциативно, потому что состою из невзаимосвязанных частиц, из схем и рядов без порядка, из модулей. Во мне нет стержня, нет цельности.

Мы говорим о том, к чему я никогда не относился с вниманием. Смысл жизни. В философии я люблю только вопросы. Добро и зло, время и вечность – разграничения, анализ. А в искусстве никогда не интересуюсь авторами, именами. Поточность, неразложимость, неисследуемость. “Культура – это трофеи, отвоеванные человечеством у небытия”. Нет: культура – это искусственное утверждение человечности, это чрезмерно усердное ее размножение, суммирование, закрепление. Ассоциативная вместительность чисел, судьбы символов, свойства слов – мне не к настроению все эти темы, мне тяжело и беспокойно с ними, но я не могу уйти от них – с нежеланием признаю, что имею к ним отношение, существую благодаря им. Мир с точки зрения человечества – это то, чего я не понимаю, – додуманный, нанизанный на мысли, поляризованный ими мир, разложенный, перебранный, познанный в сравнениях. Это то, чего я не понимаю. Это не то, в чем я живу.

“Я знаю, вы пишете песни. Я слышал некоторые из них – „Звезды за поворотом“, „Ave, Maria“ – причудливо, приятно. Каждая песня – самостоятельный акт, а каждый акт – своя правда. Вы скрыто – может быть, даже в тайне от самого себя – тоскуете по прошлому – и не любите настоящее. А ведь прошлое всегда страшнее настоящего. Прошлое – смерть, а настоящее – жизнь. И даже самое страшное настоящее начинает в полную силу пугать только тогда, когда становится прошлым… Но ваши песни мне нравятся. В них есть зерно, есть глубинный отсвет, скрытое тепло, частицы… занимающегося пространства. Вы выбираете образы очень осторожно – это правильно. Музыка – уникальная форма деноминированного мышления. Музыкой вы делаете попытку бытийно оправдаться. Не преодолеть смерть, как это было раньше, а оправдать жизнь…”

“Ведь в этой жизни каждый должен оправдаться – вы согласны со мной? – за то, что он есть; за то, что на него когда-то сделали ставку, дав доступ к жизни, выход в свет, освободили место под залог; за то, что он трогает и пожирает в себя этот мир… Наверное – а может быть, и бесспорно – даже просто наслаждаясь всем этим, мы уже несанкционированно утверждаемся здесь – вмешиваемся, нарушаем всеобщую структуру, донашиваем мир, старим его на свой возраст, утяжеляем, обесцениваем, не трудясь обновлять… Никто из нас не должен искать себе счастье; никто не вправе спрашивать, для чего он создан, каково его предназначение; вопрос уже задан, брошен, как минимум, фактом рождения. У всех одно предназначение, одно обязательство, один комплекс неполноценно-сти, основа которого – прошлое. Это правда, за которую страшно: пока мы не оправдаемся перед прошлым, не спасемся от него – все, что мы делаем, будет бессмысленным. Пока не оправдаемся – будем жить в долг…”

“Я всегда стремился к самообобщениям: что я сделал в жизни, чтобы защитить свое право на эту жизнь – право тратить мир на себя – перед тем, кто умер раньше меня? Что я сделал, чтобы эта жизнь не выглядела надругательством над прошлым, предательством его?… Ведь человеку свойственно задумываться обратно, назад, вглядываться в пройденное, обобщать, итожить – я обобщаю именно так. Я думаю: всякое мышление есть упорядочивание, унификация прошлого, систематизация состоявшихся фрагментов времени – писание историй, составление энциклопедий…” “Одни находят и вносят правду в тома коллективного согласия, другие ее усиливают…” “Истории искусств, религий, языков – энциклопедии мировых потрясений – музеи, коллекционирующие остатки времени, – алфавитизация сформировавшихся представлений о мире: все поддается энциклопедированию – даже необъяснимое, даже несуществующее, даже смерть. Почему мы думаем именно так?… Да, можно всю бездну разложить в регистры, переписать по алфавиту. Но станет ли она от этого понятнее?…” “…Но есть еще и третьи – которые эту правду творят. И у каждого правда – своя… Попасть в энциклопедию – мечта доктора Менгеля. Помните Менгеля?” “…Вот, например, всемирная история этого огня: его применение в хозяйстве, польза для человечества и история умерших от него – жертв поджогов, пожаров, судов инквизиции, язычества…”