Не знаю, верил ли он сам в то, что говорил, но благодаря ему отношение ко мне совершенно переменилось. Теперь каждый вечер меня заставляют писать и еще проверяют, обо всех ли «подвигах» я успел услышать и упомянуть.
В памяти моей сохранилось лишь несколько разрозненных эпизодов, связанных с тем Праздником, но я почти уверен, что тогда происходило нечто исключительно важное. И еще, по-моему, это нечто было весьма неприятным. Или скорее чудовищным.
Я помню, что все мы приняли какое-то снадобье. Это был обязательный с незапамятных времен ритуал. Всем раздали какой-то корень, мы его вымыли, нарезали и потом долго жевали. Еще, помню, у нас были такие специальные шелковые мешочки, в которые мы сплевывали непрожеванные грубые волокна. И все ужасно веселились насчет того, как забавно принимать наркотик. А потом Элиаминг вдруг стал серьезным и сказал, что наркотик принимать вообще не обязательно; это вовсе не священный ритуал, а просто средство, призванное снять напряжение у тех, кто участвует в торжестве. И еще он сказал, что действие наркотика рассчитано часов на сорок и в этот период, как известно, могут возникать слабые галлюцинации, особенно в пиковый момент воздействия снадобья на человеческий организм, но это вполне поддается контролю, и полная дезориентация и потеря памяти случаются крайне редко.
Элиаминга вечно интересуют подобные тонкости. Он даже заранее обсудил с врачом, как прием подобного наркотика может сказаться на моем организме землянина. Врач предположил, что поскольку мой организм прекрасно справляется с любой местной пищей, то скорее всего никакого особого вреда не будет и от данного средства. Но если, прибавил он, у меня возникнут какие-то сомнения или страх, я должен от приема наркотика отказаться.
Никаких опасений у меня не возникло. И наркотик я принял вместе со всеми.
Дальше у меня в памяти полный провал. Помню только, как мы оказались в каком-то странном месте, где без конца вспыхивали яркие цветные огни. От этих вспышек у меня разболелась голова, особенно раздражали красные. Через какое-то время вспышки стали обретать конкретные формы. Сперва они сгустились в облака, затем превратились в колонны, и, наконец, перед нами возникли обнаженные и совершенно безликие человеческие фигуры, пылавшие, как факелы. Их яркое свечение продолжало терзать мои глаза, и я, видимо в целях самозащиты, тоже в итоге превратился в пульсирующий разноцветный источник света.
По-моему, это все-таки была галлюцинация.
Затем наступила темнота, и я услышал мужской голос – мне кажется, Дерниха (хотя он это отрицает):
– Разумеется, откуда тебе было это знать! И конечно же, мы никак не могли тебе рассказать об этом.
– Но теперь же рассказываете, – возразил я.
– Нет. Я ничего не рассказываю – я просто придаю реальную форму тому, чему твоя душа научилась путем превращений.
– Мне бы следовало догадаться об этом раньше! – с горечью заметил я. – Это же было совершенно очевидно. Нужно было лишь проявить должное внимание.
– Это все равно не помогло бы тебе.
– Я понимаю, – сказал я со слезами на глазах. – И все-таки жаль, что я этого не знал!
Странный разговор, и, похоже, он происходил где-то в лимбе. Он отчетливо запечатлелся в моей памяти, но я понятия не имею, что именно мне так нужно было знать раньше. Дерних уверяет меня, что никакого разговора не было вообще. Все остальные стараются никогда о Празднике даже не вспоминать. Вообще ни о чем ином, кроме реальной жизни и связанных с нею трудностей, разговоров не ведется.
Еще я помню толпу, с дикими воплями мчавшуюся в слепой панике по улицам Мореи. Некоторые старики и маленькие дети не успевали за толпой и падали, а люди бежали прямо по их телам… А когда толпа умчалась вдаль, трупы было просто невозможно опознать.
Я тоже поддался общей панике (хоть и не помню, почему). Меня охватил какой-то первобытный ужас. Я понимал, что оставаться в толпе опасно, и, подтянувшись, взобрался на какой-то подоконник, где в страхе пережидал, пока эта дикая орда не умчалась вдаль. Однако за столь оригинальное решение мне пришлось дорого заплатить. Когда я уже собрался идти дальше, ужас обрушился на меня с поистине сокрушающей силой, и мне показалось, что он охотился именно на меня. Я умирал от страха, я бежал сломя голову, точно безумный, и когда нагнал наконец друзей, сердце у меня буквально выскакивало из груди.
Еще я смутно вспоминаю, что оказался в какой-то комнате с каменными стенами, покрытыми надписями, которые я был не в состоянии прочесть. В углу мерцал масляный светильник.
Подняв глаза, я увидел перед собой обнаженного мужчину с лисьей головой. В одной руке он держал кремневый нож, в другой – сосновую шишку. Лисья голова, разумеется, была просто маской. Я знал, что так и полагается.
– Теперь ты знаешь, – сказал он мне.
– Что я знаю? – спросил я.
– Ты знаешь, каков лик будущего.
Довольно долго я колебался, но все же спросил:
– А кто ты сам?
– Зеркало, – был ответ.
Я протянул руку, желая его коснуться, и пальцы мои ощутили гладкую поверхность. Тогда я коснулся собственного лица: вместо него была длинная, покрытая шерстью звериная морда.
По-моему, я дико вскрикнул, но более ничего припомнить не могу…
Вспыхивают порой и еще какие-то разрозненные воспоминания, которые я никак не могу привести в порядок. Они, собственно, не имеют даже сюжета; то вспомнится чье-то лицо, то незнакомый пейзаж, то в ушах прозвучат несколько непонятных и не связанных между собой фраз…
Лицо было явно человеческим, но обрамлено густой звериной шерстью. Человек улыбался, и рот его был выпачкан кровью.
Пейзаж представлял собой голые скалы на вершине горы, скрытые пеленой тумана. Под одной из скал виднелась кучка серого пепла. На мгновение туман рассеялся, и я увидел бесчисленные светящиеся точки далеко внизу подо мною, в глубине долины. Потом облака тумана снова сомкнулись.
И послышался женский голос:
– Ах, какие замечательные сны нам снились тогда! Как прекрасны были наши мечты! И вот к чему мы пришли!..
И другой женский голос откликнулся:
– Но это тоже часть нашего сна!
Вот и весь разговор.
Я ничего не смог из него понять. Видимо, нужно время, чтобы отделить галлюцинации от реальности. Но днем мы в пути и лишь к вечеру разбиваем лагерь и делаем самое необходимое для поддержания жизни. Только переделав все дела, я могу что-то записать в дневнике, а потом валюсь без сил и засыпаю.
Я постоянно чувствую себя усталым. Нет сил даже думать как следует. Я понимаю, что события совершили какой-то странный поворот… точнее, несколько странных поворотов. Но как-то реагировать на это я не в состоянии. Разберусь во всем, когда достигнем Срединных земель – до них, по словам Дерниха, всего несколько дней пути.
И там, на равнинах, вволю еды, и можно будет отоспаться, и, если мы пробудем там достаточно долго, я, возможно, осмелюсь все же перечитать более ранние главы своего дневника и попытаюсь как-то примирить между собой те бесконечные противоречия, которые стали сутью моей жизни.
В последнее время явно не хватает пищи. Большая часть съедобных растений растет все-таки в долинах, а мы сейчас находимся на высоте в несколько тысяч футов над уровнем моря и, насколько я могу судить, все еще продолжаем карабкаться вверх. Растительность постепенно исчезает, все чаще встречаются голые скалы, тогда как мы во время переходов тратим огромное количество энергии, но никак ее не восстанавливаем.
Поведение людей явно изменилось. Все стали чрезвычайно раздражительными, легко впадают в депрессию; участились приступы необъяснимой злобной ярости. Не знаю, нормально ли это. Мне кажется, у многих характеры стали меняться сразу после Праздника. Да, все мы теперь не те, какими были когда-то.
