— Нигде. — Он покачал головой. — Вы все равно никогда не слышали об этом городе — Карвел, неподалеку от Скрэнтона.
— Не слышал, — согласился я, хотя название показалось мне смутно знакомым.
— Мерзкий городишко, — сказал он, — настоящая дыра, населенная кучкой жалких обывателей, меня все соседи ненавидели.
— Так ведь это здорово! — Глядя на Джеймса, я подумал, что он еще совсем мальчик, и с грустью вспомнил то далекое время, когда меня самого переполняли те же тревоги и сомнения, я точно так же ощущал себя изгоем, на которого выплеснулась вся мелкая обывательская ненависть к себе подобным, накопившаяся у обитателей маленького провинциального городка. Какое же это было неповторимо-прекрасное состояние — жить с мыслью, что ты противен не только себе самому, но и всем людям вокруг тебя. — Зато ты можешь начать писать о них, у тебя есть отличный повод и масса впечатлений.
— Уже написал. — Он слегка повел плечами и, качнув головой, показал на висящий у него за спиной рюкзак, довольно объемистый и не очень чистый. Это был один из тех заплечных мешков, которые входят в экипировку израильских парашютистов, с характерной эмблемой в виде красных крыльев на верхнем клапане; мода на них появилась среди моих студентов лет пять назад. — Только что закончил роман.
— Роман! — Я вытаращил глаза. — Черт возьми, Джеймс, ты не перестаешь меня удивлять. За этот семестр ты уже написал пять рассказов. А теперь еще роман! И сколько тебе понадобилось времени на роман, неделя?
— Четыре месяца. Я начал писать еще дома, во время рождественских каникул. Книга называется «Парад любви», а для города я взял название из фильма — Сильвания.
— Из какого фильма?
— «Парад любви» [10], — как нечто само собой разумеющееся сказал Джеймс.
— Да, конечно, я мог бы догадаться. Дашь почитать?
Он покачал головой.
— Нет. Вам не понравится. Так себе вещица, ничего особенного. — Он вздохнул. — Дрянной роман. Честно говоря, профес… Грэди…э-э… Трипп, даже стыдно вам показывать.
— А-а, понятно. Ну, раз так, не буду настаивать. — Я отступил без особого сопротивления, поскольку на самом деле перспектива продираться через сотни страниц текста, написанного в излюбленном стиле Джеймса и напоминающего осколки вдребезги разбитого стекла, представлялась мне не столь уж заманчивой. Я был рад, что Джеймс не стал захлопывать дверь ловушки, в которую я сам же и угодил, машинально предложив свои услуги в качестве читателя-добровольца. — Если ты говоришь, что книга дрянь, поверю тебе на слово. — Я с улыбкой взглянул на парня и увидел, как его глаза наполняются слезами. Улыбка мгновенно сползла с моего лица. — Эй, Джеймс, эй. Ну что ты, не надо, я же просто пошутил.
Но было уже поздно: Джеймс Лир заплакал. Рюкзак соскользнул у него с плеча и тяжело шлепнулся на пол, а сам Джеймс, бессильно опустившись на белоснежную кровать Гаскеллов, горько зарыдал. Он плакал беззвучно, закрыв лицо руками. Из-под ладоней Джеймса выкатилась одна-единственная слеза, она упала на его потрепанный шелковый галстук и медленно расползлась по нему, превратившись в уродливую кляксу с неровными краями. Я пересек комнату и остановился возле кровати. Часы на туалетном столике Сары показывали без пятнадцати восемь. Я слышал, как внизу цокают ее каблуки: Сара обежала все комнаты, выключая на ходу свет, выскочила в холл, бросила последний взгляд в большое зеркало, висящее в проеме между двумя высокими окнами, схватила сумочку и помчалась к выходу. Дверь со скрипом отворилась, затем с грохотом захлопнулась, раздался скрежет ключа, и замок защелкнулся. Мы с Джеймсом остались в доме одни. Я присел на кровать рядом с ним.
— Послушай, мне бы очень хотелось взглянуть на твой роман, — начал я. — Правда, Джеймс, очень.
— Да не в этом дело, профессор Трипп, — едва слышно прошептал он, вытирая глаза тыльной стороной ладони. Из его правой ноздри выползла сопля, он торопливо потянул носом. — Извините.
— А в чем? В сегодняшнем обсуждении? Да, приятель, понимаю, здорово они тебя потрепали. Это моя вина, мне следовало…
— Нет, — перебил он, — это тут тоже ни при чем.
— Что же тогда?
— Не знаю. — Он порывисто вздохнул. — Может быть, у меня депрессия? — Джеймс поднял голову и посмотрел на раскрытый шкаф. — Может быть, меня расстроил вид этого жакета. Когда-то он принадлежал ей, а теперь висит здесь так… я не знаю… печально.
— Да, у него действительно печальный вид, — сказал я. Снаружи раздался звук мотора — машина Сары ожила. Поворот ключа зажигания был единственным жестом, который Саре удавалось сделать с невероятным изяществом. Она обожала повязать голову длинным газовым шарфом в красно-белый горошек и носиться по территории университета в своем новеньком «ситроене», модель DS23 кабриолет, цвет «красная смородина».
— Я всегда очень расстраиваюсь, когда вижу такое, — признался Джеймс. — Ну, знаете, когда вещи, раньше принадлежавшие людям, сиротливо висят в шкафу.
— Да, я очень хорошо понимаю, о чем ты говоришь. — Я представил ряд женских платьев, висящих в шкафу где-нибудь в мансарде маленького домика с закопченными стенами из красного кирпича в городке Карвел, штат Пенсильвания.
Мы сидели бок о бок на краю белой, словно холодное заснеженное поле, кровати, смотрели на жалкий кусок черного атласа, висящий в шкафу Вальтера Гаскелла, и прислушивались к шороху гравия под колесами отъезжающего «ситроена». Я подумал, что сейчас Сара вырулит за ворота, повернет на улицу и страшно удивится, увидев, что «гэлекси» Счастливчика Блэкмора все еще стоит возле обочины, грустный и одинокий.
— Сегодня утром от меня ушла жена, — произнес я, обращаясь скорее к самому себе, чем к Джеймсу Лиру.
— Я знаю, — ответил Джеймс. — Мне Ханна сказала.
— Ханна?! — Теперь настал мой черед покраснеть и закрыть лицо руками. — Конечно, она, наверное, видела записку.
— Наверное, — сказал Джеймс. — И, честно говоря, мне показалось, она была просто счастлива.
— Счастлива?!
— Нет… то есть она намекала на что-то такое. Ну, вообще-то у меня всегда было ощущение, что Ханна и ваша жена не очень любят друг друга. Не очень. А уж если быть до конца откровенным, то, по-моему, ваша жена… как бы это сказать… ненавидела Ханну.
— Да, пожалуй. — Я вспомнил холодное молчание, которое, словно медленно наползающий ледник, несколько дней преследовало меня, после того как я предложил Ханне снимать у нас комнату. — Похоже, я и сам толком не знаю, что происходит в моем собственном доме.
— Похоже, — с нескрываемым сарказмом согласился Джеймс. — А вы знаете, что Ханна влюблена в вас?
— Нет, не знаю. — Я откинулся назад и плашмя рухнул на кровать. Это было очень приятно — лежать на спине, закрыв глаза, и ни о чем не думать. Испугавшись, что у меня уже не будет сил подняться, я быстро сел — слишком быстро, в голове взорвалась маленькая бомба и рассыпалась фейерверком из разноцветных звездочек. Что дальше, что еще я должен сказать? «Очень рад за нее»? Или «ей же хуже»?
— И все же, я думаю, она влюблена в вас, — повторил Джеймс. — Эй, профессор, вы знаете, а ведь я забыл еще одно имя — Пег Энтвистл. Хотя вряд ли ее можно считать звездой. Она снялась только в одном фильме — «Тринадцать женщин», 1932 год. Да и то в крошечном эпизоде, это была ее первая и последняя роль.
— И что потом?
— А потом она забралась на ту знаменитую надпись «ГОЛЛИВУД» и спрыгнула вниз со второй буквы «л».
— Симпатичная буква. — Облако из разноцветных звездочек немного рассеялось, но теперь я не мог избавиться от плотного серо-голубого тумана, что пришел на смену фейерверку и смешался с тяжелым запахом цветущей сирени, который источали волосы Джеймса. Композиция получилась невыносимая, я понял, что если сейчас же не займу вертикальное положение и не начну двигаться, то либо потеряю сознание, либо меня вырвет, либо и то и другое, причем оба несчастья произойдут одновременно. По телу разлилась слабость, руки и ноги сделались ватными, как у тряпичной куклы; я попытался вспомнить, когда ел в последний раз, — тщетно. В последнее время я часто забывал поесть — опасная забывчивость, особенно для мужчины моего роста и комплекции. — Джеймс, давай выбираться отсюда, — с легкой паникой в голосе сказал я. — А то опоздаем на лекцию. — Я оперся на костлявое, словно воронье крыло, плечо Джеймса Лира, поднялся на ноги и пошел к двери.
