— Польские шапки мы дробом сшибали, заодно с польскими головами.

— Шведский воевода хочет, чтобы ты сшиб ядром.

Егорка не так-то долго наводил пушку. Грянул выстрел. Ядро сшибло и разорвало шапку.

Делагарди одарил Егорку, а Скопину сказал:

— В чудеса я не верю, а вот те, кто ядром шапку сбивают — они и отстояли монастырь. А пушкаря попроси с тобой отпустить. У нас мало таких искусников, а они и далее понадобятся, когда от Москвы будем гнать поляков.

Известие о том, что Ян Сапега снял осаду с Троицкого монастыря и ушел в Дмитров, не пожелав соединиться с гетманом Рожинским и тушинскими поляками, вызвало взрыв негодования у тушинцев и внесло смущение в их ряды. Надежда не допустить Скопина в Москву развеялась. Партия короля среди поляков-тушинцев взяла перевес над теми, кто не хотел делить свои побуды с королем. Москва, как награда за все проторы, оставалась недоступной. Самое время тушинцам взять бы свои надежды с Мариной, но в сознании польского рыцарства не укладывалось, что она из всех претендентов на престол единственно законная.

Настал час для решительных действий всякой смуты заводчику князю Шаховскому. В своих розмыслах Шаховской не переставал заноситься. Не для того он сидел в тульской осаде и в заточении в монастырском подземелье, чтобы преклонить колени перед Шуйским. Виделось ему  значительной силой в смуте — казачество. У казачества  свой вождь Заруцкий. Шаховской  успел заметить, что казак умен и расчетлив.

Заруцкого он нашел в казачьей избе в застолье с казацкими атаманами. Не  водочкой и брагой собрались побаловаться казаки перед распутьем, а думу думать. Как об этом не догадаться, когда в Тушине  шатание. Шаховской вошел, казаки примолкли.

— Дело у тебя до нас, князь, или к застолью нашему поспешал? — спросил Заруцкий.

— Застолье ныне на беду. По всему стану бражничают, на дне чары ищут куда коней повернуть.

— А ты к нам с подсказкой? От боярина и князя добра не ждем! — оговорил Шаховского кто-то из атаманов.

— Садись к столу князь! — пригласил Заруцкий. — Ты нам человек известный. А вот суетишься не ко времени. В сказке сказывается: « пойдешь прямо — смерть примешь, пойдешь направо — серый волк съест, пойдешь налево — леший заплутает». Прямо — это к королю. Чертей у нас на иконах пишут в островерхих литовских шапках. Власть королю добудем, а он нас заделает холопами. Досыта, а нам до смерти — паны нашей кровушкой напьются. К царю Шуйскому — так то ж убивец, несчесть сколько наших в проруби утопил. Он, как серый волк, когда травят уши прикладывает, а когда уйдут охотники — все стадо перережет. Остается нам темный лес с заманным лешим. К нему звать пришел? Мы и без провожатых знаем дорогу в лес к лешему.

Шаховской любил иносказания. Тем же и ответил:

— А почему бы и не к лешему в лес? Крутит он, крутит, заваживает, а ты его зааркань, да конец крепко держи. Так не он, а ты его поведешь, куда тебе надобно. Руки у тебя, атаман, сильные — удержишь и поведешь.

Заруцкий перемигнулся с атаманами.

— Князь заговорил нашими прибаутками. Дай отгадку: кто же леший?

— С уха на ухо — шепну. А тебе решать — сказывать ли об том атаманам?

— Шепни!

— Иной шепот, громче набата.

Вышли из избы. Мороз помягчел, наплывали снеговые тучи, грозя вьюгой.

— Говори, князь, коли есть, что сказать!

 — Тайна сия, все равно, что мешок с золотом, который на дороге валяется, да никому в разум не входит мешок поднять и открыть. Всяк пинает его ногой. Подумать бы, что наш царик из себя являет, даже если бы его чудом на престол возвели? Леший, и тот, загогочет во все горло. Люди разглядят, что поставили вовсе не царского сына, а безродного бродягу. Король его отвергнет, а церковь проклянет. А есть у нас, атаман, царица  Марина, на царство венчаная в Успенском соборе...

 — И с тем бродягой повенчаная...

 — Тебе ли не знать, атаман, что с бродягой она не венчана и супругом к себе в постель не потащена.

 — Не великую ты мне тайну открыл. Стоило ли выходить на мороз?

 — Тебе поспешить бы, атаман, поднять тот мешок, дабы не опередил бы тебя пан Сапега. Ян Сапега уже нацеливался сей мешок поднять, да своих пока опасается. На смех поднимут, король прогневается. Почему бы тебе, атаман, вождь казацкий, не стать супругом вдовой царицы, да еще и венчаной на царство.

 — То твоя правда, что мешок валяется на дороге. Не напрасно говорят, что ты князь всякому лукавому делу заводчик. Да вот вопрос : золото ли в том мешке, а вдруг навоз?

 — И навоз сладостью покажется, если вспомнить, как ляхи казачьих атаманов в медных котлах живьем варили.

 — То было... Из той песни, слова не выбросишь.

Шаховской приговаривал.

 — Погляди на себя, атаман! Поди, каков молодец! Статный, голубоглазый,  плечи богатырские. Не тебе ли полонить царицу Московскую?

 — Что же ты, князь, за других стараешься? Подыми сам мешок с золотом, что на дороге валяется.

 — Подобрал бы, если бы за мной стояли казацкие таборы.

 — Сватом набиваешься?

 — В хорошем деле, почему бы и сватом не быть? Не медлил бы, потому как царству наследник надобен.

 — А тебе на чужом пиру похмелье ?

 — Чай, не обнесешь чарой!

 — Не обнесу! Я не Шуйский.

 Шаховской сел на коня и ускакал «заводить дело».

Заруцкий вернулся к атаманам, и едва переступив порог, молвил:

 — Если уж , братцы, к нам Шаховской прискакал, время нам о себе крепко подумать. С ляхами нам не по пути, для них мы навечно быдлом останемся. С цариком еще возможно поиграть, да ить и с ним далеко не уйдем, а нам думать куда прибиться.

Казакам думу думать, то ж думу думать приспело и Марине. Жизнь в тушинском лагере научила ее вникать в настроение поляков и русских. Как бы она не очаровывалась своим саном царицы, а не могла не видеть, что она царица без царства. В смуте, что началась в тушинском лагере, она воочию увидела., что нет у нее среди поляков ни сторонников, ни защитников, а еще того меняя у русских тушинцев, они откровенно тянули более к Богданке, чем к ней. И осталась у нее одна опора, одна надежда, порезираемый ею жидовин. Ныне же и Богданка терял, что имел. Рухнула ее вера в польскую честь. Оставалось найти виновника ее бед. Мысли ее обратились к польскому королю. Не в сражении рушился на глазах тушинский лагерь. Скопин еще не дошел, раскол внесли королевские комиссары. В досаде и в обиде, Марина села писать королю письмо, полагая, что он может одуматься и защитить ее право на московский престол.

Легко ложились строчки на бумагу: «Если кем-либо на свете играла судьба, то, конечно, мною. Из шляхетского звания она вознесла меня на высоту московского престола для того, чтобы бросить в ужасное заключение. Только лишь проглянула обманчивая свобода, как судьба ввергнула меня в неволю, повидимому, в лучшую, но  на самом деле еще более злополучнейшую, так, что я не могу жить сообразно моему сану. Все отняла у меня судьба ; осталась только справедливость и право на московский престол, обеспеченное коронацией и укрепленное двойною присягою всех сословий Московского государства. Я имею надежду, что Бог — мститель неправдам, охранитель невинности не дозволит моему врагу Шуйскому пользоваться плодами измены и злодеяний. Ваша милость должны помнить, что кого Бог раз осиял блеском царственного величия, тот не потеряет этого блеска никогда, так как солнце не потеряет своего блеска от того, что иногда закроют его скоропроходящие облака.»

Подписала четкими, большими буквами «ЦАРИЦА МОСКОВСКАЯ».

В глубине души сохранялась надежда, что король внемлет ее словам и признает ее права царицы Московской. Но разум  с холодной строгостью убеждал, что король, с того часа, как взял в осаду Смоленск, самый жестокий ее враг,  а с ним встанет против нее и польское рыцарство.

Так оно и сошлось. Будто бы угадав ее мысли, к ней явился князь Шаховской. Беспрепятственно прошел сквозь охранение, сразу приступил к делу.