Выцеливал всадника в золоченых доспехах долго и терпеливо. Конь перебирал ногами, всадник двигался в прицельной ложбине. Иван выцелил и спустил стрелу. Уходила ввысь стремительно, тут же исчезла. Падала стрела сверху. Удар был силен, хотя и потеряла стрела свою убойную силу, била тяжестью падения.

Стрела ударила в шлем и скользнула по плечу. Мамай от силы удара, от внезапности качнулся, потерял стремена и выпал из седла. Не заметили ни Боброк, пи Дмитрий, как Иван целился, как пустил стрелу, а Иван не спешил объявиться, поднял бадейку с водой и полез вверх по круче.

Мамай вскочил на ноги. Ему поднесли стрелу. Он взял ее, взвесил на ладони и сунул в свой колчан. Он увидел, то, что хотел увидеть. Стояли плотным строем, ощетинившись копьями, пешие воины, ровный, непроницаемый строй. Он видел в Кафе такой же строй у генуэзских полков. Да, не Бегичу было опрокинуть этот строй. Идти на Русь ныне надо всей Ордой, готовить поход, как готовил бы поход к Последнему морю на покорение всей вселенной. Русы успели собрать силу, а он не успел усмирить замятию в Орде. Мамай поднялся в седло, взмахнул рукой и пустил рысью коня прочь от Оки. Распустил воинов жечь и пустошить рязанскую землю.

Иеромонах Троицкого монастыря записал: «Олег же рязанский по отошествии ордынском виде землю свою всю пусту и огнем сожжену, все имение и богатство ордою взяша, оскорбился и опечалился зело. И мало, что людей от того полону от ордынцев избежавшие, начата вселятись и жилища устрояти, и бысть пустота многа в земле Рязанстей».

Оборвались у Сергия связи с Сараем и Мамаевой Ордой. Отец Сильвестр держал в руках узел, он убит, нитки распустились, и некому завязать его снова. Из Сыгнака шли известия от арабских купцов христиан. Урус-хан умер. Тохтамыш объявил себя ханом Ак-Орды.

О том, что думает, что намерен делать Тохтамыш, никто не знал.

Тимуру было сказано арабскими купцами: вот ты поставил ханом ак-ордынского царевича. Трижды прощал ему поражения, сам повел войска на Урус-хана, без тебя не быть Тохтамышу ханом. А куда идет Тохтамыш? Почему он не бьет Мамая? Кто тебе ныне грознее, кто тебе помешает повергнуть Махмуда, султана османского? Тохтамыш или Мамай?

Тимур разрешал купцам ставить вопросы, отвечать не считал нужным. Ни Мамая, ни Тохтамыша не считал опасными, опасался лишь объединения всего Джучиева улуса. По добру такого объединения быть не могло, объединить могла их только сила, только победа Тохтамыша над Мамаем или Мамая над Тохтамышем. Пока Тохтамыш и Мамай стоят друг против друга, ни тот ни другой не опасны. Тимур спешил поставить под свою руку все эмираты улуса хулагидов. Когда пришли в Хорезм послы от Мамая нанимать тяжеловооруженных хорезмских всадников, Тимур не воспрепятствовал найму. Пусть Тохтамыш и Мамай рубят друг друга, победитель в такой войне легкая добыча.

Мамай спешил повергнуть Русь до того, как Тохтамыш соберется с силами для похода. Поразив Русь; поразит легко Тохамтыша, поразив Тохтамыша, поведет тумены на Тевриз через Дербент, как вел их хан Джанибек, тогда оба улуса будут соединены под его рукой.

Мыслями своими Мамай ни с кем не делился, но они читались в Москве на расстоянии.

От иерусалимского патриарха Нифонта известно, что Тимур выжидает, когда Тохтамыш и Мамай схватятся в смертной схватке. Нифонт пишет Сергию, что италийские купцы, сурожане, кафцы согласились поддержать Мамая, ибо видят в могуществе Орды возможность свободно и спокойно водить караваны по Волге и по земле от Терека до Оки.

Плывут корабли из италийских портов, везут копейщиков и арбалетчиков. Долог путь, к осени придут. На зиму не пойдет Мамай на Русь, хорезмская конница не может ходить по снегам. Купцы сурожане привезли известие Дмитрию: Мамай собирает все народы кипчакской степи.

Сергий в Троице произнес проповедь. Некое время спустя с амвонов в церквах, по селам и погостам, по волостям великого княжения владимирского и московского священники и монахи повторяли слово в слово его проповедь:

— Грядет на нас царь ордынский Мамай. Великий князь владимирский и московский Дмитрий Иванович поднял на защиту меч. Молитесь, братия, чтобы господь удержал мечь в его руках и поразил бы он супостатов, остановил бы бедствие. Ежели падет на нас гнев божий и супостаты одолеют войско московское, войско русское, уходите! Уходите в дальние северные волости, уходите от огня и полона, жгите допреж врага свои жилища и города, пусть враг войдет в землю пусту, в землю без хлеба, в землю безлюдну, без скота, без птицы, без признака жизни. Пусть дымы пожаров душат его воинов, и иссохшие колодцы пусть не утолят его жажды. Уходите в дальние северные волости, на реки и на озера, куда издавна вытесняли наш народ грабежники, не дайте сгинуть корню русскому. Молимся, братия, дабы отвел господь свой гнев и простил грехи наши, удержал бы меч в руке русского воинства. Верую, что грядет наша победа, ныне не чаю поражения.

Бояре, тиуны княжеские, доводчики, приказчики, сотские городских сотен и купцы получили княжеское повеление довести до каждого жителя: если Мамай поразит московское войско, жечь добро, жечь лес и поле, уходить на Устюжну, селиться на Северной Двине, спасая русский корень.

Такое втайне не остается. Дошло до Мамая известие о молитвах в русских церквах, о проповедях, о поучениях монахов, о повелении князя. Задумался темник. Что это? Русь поднялась, объявляя священную войну, или Дмитрий прячет свой страх перед карающей дланью Орды? Знал Мамай, как останавливают в степях войско врага, ежели не хотят с ним сразиться. Страшное то дело: зажечь степь. Зажечь широкой полосой, на сотни поприщ, а на тысячи сама загорится. Песчаной пустыней может идти конь, может идти верблюд. Жженой травой дымящейся и горячей, ни конь, ни верблюд не могут идти, не может идти и пеший.

Так Дмитрий мог остановить его нашествие на Русь. Но не о том говорят в проповедях христианские священнослужители, говорят о том, что Дмитрий поднял меч и только в случае поражения зовут Русь одеться губительным огнем.

Что там стряслось на Руси, откуда вдруг упорство и сила?

Остается одно: отклонить от Москвы Суздальца, поднять на Дмитрия тверского князя, поднять брата Владимира Андреевича, завязать в один узел Олега рязанского с литовским Ягайлом. Тогда не будет силы у Дмитрия и некому будет превратить Русь в огненную пустыню. Не дадут.

Литовское княжество замелось в жестокой междоусобице. Ягайло сражался с братьями и дядей. Предательски заманив князя Кейстута в свой стан, он приказал задушить его в подземелье. Против Ягайла поднялся Дмитрий Ольгердович, брат Андрея Ольгердовича. Литва не подсобник Орде против Москвы. Обессиленная Литва теперь не страшила Орду союзом с Москвой. Мамай решился на последний шаг, коего опасался при Ольгерде.

Он решил, что можно поднять Владимира Андреевича, князя боровского и серпуховского, совладателя московских земель, на князя Дмитрия. Некого больше поднимать среди русских князей на Дмитрия, пусть подымется брат на брата, и Москва расколется, как переспевший арбуз.

Иван Вельяминов и Некомат сидели в Орде у Мамая и твердили ему: пусть Владимир Андреевич, женатый на сестре Андрея Ольгердовича, объединится с литовским князем, пусть родится из этого новое княжество, лишь бы рассыпалось объединение русских земель вокруг Москвы. Ослабнет от этого объединения Литва, ослабнет и Русь. Иван Вельяминов уверял Мамая, что далеко не все на Руси рвутся на битву с Ордой. Мудрые, дескать, рассуждают так, что битва будет проиграна, и Русь займется огнем из конца в конец и наступит полное разорение земли.

Мамай послал Ивана к князю Владимиру уговорить его взять из-под брата великое княжение, обещать поддержку Литвы.

Ордынские всадники довели Ивана до Оки, в Серпухов он пошел один. Добрался до Владимира Андреевича, предложил ему великое княжение. Убеждал, что Дмитрий ведет Русь к гибели. Владимир Андреевич приказал схватить переметчика и отправил его к брату Дмитрию.