Боброк ликовал. Выдержали боевое крещение. Развернули сотни, опрокинули пеших, сомкнули ряды перед конницей. Могут действовать в поле. Могут! Душа пела. Видел его замутившийся слезами взор то поле, для которого готовил юношей московской земли...

Сорвался Олег вперед княжеской дружины. Залило сердце кровью, сказал вперед в беспамятстве: рубить или быть изрубленным. Уходила под брюхо коня земля, осыпанная снегом. Поняли и рязанские дружинники, что быть им побитыми, если не опрокинут московских пеших. И не опрокинули. Куда кидаться? Куда?! Стеной торчат копья, конь не прыгнет, даже если его ножом колоть. Рванулся с коня рязанец, прыгнул с седла на копья, схватил два копья руками и повис на них — опустить дугу хотя бы в одном месте — и пал на землю, истерзанный копьями в клочья.

Олег вел дружину в обход пешей фаланги. Из леса, на легких грунях выходила навстречу московская конница.

Олег догадался, что сейчас произойдет. Нет, они не пойдут врукопашную, падут с коней наземь и встретят его дружину залпом тяжелых железных стрел. Олег остановил коня.

То не страх, а бессилие! Оглянулся. Попал под руку рязанский тысяцкий Епифаний. Стегнул его наискось плетью по лицу и крикнул:

— Ну что?  Взяли боязливых и робких москвичей?

И поскакал, спасая дружину, спасая и себя для Рязани еще раз. Куда? В Литве не примут! В Орду, к Мамаю? Ползал в прахе перед Мамаем в поле над Проней, клялся в душе, что настанет час и будет Мамай отмщен! И что же? К нему на поклон? Нет! Скакал Олег в дальние лесные ловы, где захоронились в лесу его терема. Рядом Епифаний Коряев. Стерпел удар плетью. Голову ему отсечь следует, да нет силы — вокруг его боярская родня.

— В Орду, князь!— крикнул он.

Олег выхватил саблю и взмахнул ею над головой боярина. Епифаний рванул коня, конь отпрыгнул в сторону. Ничего не сказал, осадил коня, провожая косым взглядом Олега. Московское войско обступило Переяславль рязанский. К Владимиру пронскому скакали гонцы звать его на княжение в Рязань.

Известие о победе над рязанцами не обрадовало Дмитрия. Он не сомневался, что усмирить рязанских бояр не будет стоить большого труда. Владимира пронского поставил на стол на рязанской земле в назидание Олегу. Другом хотелось видеть Олега, а не врагом.

Одного успокоил, другой надвигался. С литовской земли приходили известия, что к лету надо ждать Ольгерда. Это противник опасный. Дмитрий повелел по зимнему пути сдвигать к Москве городовые полки. За душевным утешением и выверить свои думы поскакал в Троицу к Сергию. Отстоял обедню, Сергий пригласил его в трапезную. На столе в обилии чеснок, луковицы, капуста монастырского засола, овсяная каша. После обеда прошли в келью старца. Сергий видел, что ломает Дмитрия внутреннее смятение. Усадил князя в келье на лавку, сам сел в кресло, в коем проводил долгие ночные часы за чтением древних писаний.

Великий князь, а всего лишь юноша. Двадцать лет князю, а на плечи легла забота, под которой согнулся бы и его дед. Вот так-то сиживал в этой бревенчатой келейке и отец Дмитрия, Иван Иванович, вникая в старинные рукописи, выбирая оттуда мудрость. Его сыну — поле битвы, меч в руку вместо книги. Ему порезвиться бы, пополевать как витязю, ему в бой, а он должен ждать, а он должен вооружиться лукавством тонкого политика, какими были римляне или древние государи восточных царств.

Странствует по свету иеромонах Троицкой обители, забрел от гроба господня в италийские земли. Пишет, что паписты украшают свои церкви предивной живописью, воздвигают храмы, от одного вида коих душа возносится в небо.

Сергий достал письмо и прочитал князю.

Дмитрий слушал терпеливо, не очень-то ему было это интересно, хотя и он не раз мечтал украсить княжий терем в Москве, да не до украшений с ордынскими делами.

Перед Сергием он не привык таиться, грубовато спросил:

— Зачем все это?

— Они строят храмы, их художники расписывают стены храмов, они собирают остатки древних народов. Ничто так мне не возвышает душу, как прекрасное, а у нас кровь и кровь, жестокости и ужасы...

— Не поверю, чтобы и у них не боролись за власть! — заметил Дмитрий.

— Вот к этому я подвожу, сын мой! Когда Батый, истребив Киев, кинулся с войсками в Европу, немецкий император имел с ним сговор против всех государей! Но не о них, сын мой, я веду беседу. — Имея за спиной Русь, Батый не посмел продвигаться в Европу, не помог ему сговор с немецким императором. Мы оставили фрягов и франков наслаждаться совершенствованием души, а ныне и нам пора! Очищать себя — вот премудрость, удаляться от зла — вот хитрость! И мы воздвигнем прекрасные храмы, при виде которых будет петь душа, явится Русь прекрасной, как спящая царевна! Или мы отринем зло ордынского ига, или погибнем!

— Я это знаю, отец! Почему этого не хочет знать Михаил, почему этого не хотят знать Ольгерд и Олег?

— Не бойся, сын мой, ни смятений, ни молвы, ни сокровенного лукавства и тайной брани. Ты выбрал великий путь. Все отойдет, забудутся имена твоих врагов, прахом окончатся хлопоты Михаила, не помянут добрым словом Ольгерда, бедна будет слава Олега. Твое же дело не будет забыто, пока жив будет хоть один русский на земле.

— Душа рвется в бой, разум не велит!

— В ратном деле слушай разум, а не душу! Михаила прогнать — не тайна великая...

— За ним Ольгерд! — перебил старца Дмитрий.

— За ними Орда, сын мой. Если ты поразишь Михаила, если ты поразишь Ольгерда, то до срока призовешь на себя Орду! Олег сбежал со своего стола. Хитрость не в том, чтобы унизить его, а заставить прийти с поклоном и тогда вручить ему княжение. Хитрость не в том, чтобы поразить Ольгерда и уничтожить его. Хитрость в том, чтобы, поразив Ольгерда, его не уничтожить. Пока есть Ольгерд, Орда не тронет Москвы. Бить не убивая, спешить не поспешая.

В Москву сходились городовые полки. Из мещерских лесов тайно пришел к Сергию Олег. Явился в одежде странника. Каялся, ломая гордыню. Говорил, что натолкнули его на Москву бояре, испугался боярской расправы, как была учинена над князем Андреем Боголюбским, просил примирить с Дмитрием. Сергий призвал Дмитрия. В келье у старца Дмитрий обнял Олега, простил ему вину, разрешил идти в Рязань и принять от Владимира пронского княжеский стол. Сергий молвил:

— Целуйте крест быть братьями в великом деле! Помни, Олег, мы все смертны, позор и измена после нас остаются навеки!

Олег и Дмитрий поцеловали крест.

— Будьте братьями и будьте мудры!— добавил Сергий.— Узнав о вашем крестном целовании, враги постараются его расторгнуть! Ваш союз будет прочен, если сохраните его в тайне.

Июнь открыл Ольгерду дороги на Русь. Сигнальные дымы указали его путь. Шел он, минуя большие города, заводил войско с юга, отсекая Тита козельского и Олега рязанского, дабы не могли прийти на подмогу Москве. Дмитрий не хотел оставить Козельск на растерзание Ольгерду и выступил навстречу.

Две тысячи конной дружины да три тысячи стрелков на конях. Это уже немалая сила. С ними полный городовой полк из нереяславцев и ростовчан. Это еще три тысячи шестьсот воинов. Войско в восемь тысяч шестьсот воинов! Дмитрий еще ни разу не водил такой рати в поход. Так то еще не вся московская сила. Оставлен в Москве городовой полк пеших воинов оберегать город, собран во Владимире пеший городовой полк, стережет восточные ворота Москвы. Не поднял Дмитрий и коломенцев.

Не на рязанцев, не на тверичан выход в поле, на противника искусного, разумного. Ольгерд не знал поражений, ибо мудро уходил от тех битв, когда не видел надежды выйти победителем.

У Ольгерда считали шесть или семь тысяч всадников. Силы равны по числу, но Боброк не уставал повторять Дмитрию, что числом в рукопашной битве можно давить, но не побеждать. Рыцарь один стоит пятерых конных воинов. Кольчугу пробивает стрела из лука, рыцарский доспех стрелу из лука отбрасывает и с малого расстояния. Острая сабля просекает кольчугу, по доспеху соскальзывает. Короткий меч при сильном ударе может помять рыцарский доспех, но не прорубить, рыцаря повергнуть можно ударом топора в голову, двуручным мечом прорубить доспехи, выбить копьем из седла. Удар сомкнутого рыцарского строя не выдержит ни одна конница, в том числе ордынская, принять этот удар может только сомкнутый строй пеших воинов, вооруженных длинными копьями.