Чингисхан знаком власти провозгласил тигра. А чтобы показать, что власть — это сила, повелел изображать головы дерущихся тигров. Некомат не ханский сын, не ордынец даже, он торговый гость. За что же ему дана такая власть? И ордынцы, и торговые гости, и те, кто имел дело с Некоматом на Руси, без труда догадывались, что Некомат несметно богат и за великие дары выкупил у хана пластину с головами дерущихся тигров. Но пластина не только свидетельство власти хана через Некомата, это свидетельство и того, что Некомат — довереннейший соглядатай хана и его посол.

В Москве Некомат первый раз, а знает все московские обстоятельства, знает и об обиде Вельяминовых. Старика не беспокоил. Завел знакомство с его сыном Иваном. Иван рад знакомству, напрашивается на дружбу и службу, через посланца хана с властной дощечкой надеется прикоснуться к власти. Не вернется ли место тысяцкого в род Вельяминовых, да мимо отца к нему, к Ивану, напрямую?

Не остерегся спросить:

— Что нужно сурожанам?

— Много нужно!— ответил Некомат, подливая Ивану мальвазии, что во рту испарялась, глотать не надо.

— Небогата наша земля!

— Это как смотреть!— отвечал Некомат.

— Как смотреть?— спросил Иван Васильевич.

— Мех бобровый, мех соболий, мех беличий...

— Это свободно! Тысяцкий объявит, чтобы везли мимо торга, со всех концов привезут.

— А тысяцкий не объявляет... Тогда что?

Сидели в горнице, в новорубленных хоромах Вельяминовых на Воронцовом поле; Иван Васильевич наклонился через дубовый стол к гостю.

— Наш князь — милостивец! Власти своей боится! А тысяцкий властен!

— Тысяцкий не князь! Сегодня он, а завтра князь другого поставит!

— Поставил бы, да черные люди за тысяцкого поднимутся. Тысяцкий за горожан, за черных людей, против боярства.

Некомат пренебрежительно скривил губы.

— У горожан ныне меч и самострел! Тысяцкий вооружил!

— Против бояр?— спросил Некомат.

— Сегодня против бояр, а там и против хана!

Некомат горбат, сморщено лицо, хотя и не стар, нос, как клюв у коршуна, изогнут, нависает над верхней губой, глаза черные, как угли, из-под лохматых бровей две темные точки, как каленые наконечники у стрелы. Безбород. Ручки маленькие, пальцы тонкие. Иван огромен, дебел, хоть и молод, а уже с одышкой. Тож не воин. Любит медовое вино, а еще больше греческое и фряжское, а еще более мальвазию. Очень они разные, а вот сговорились, вполголоса понимают друг друга. Иван себя хитрецом считает, а Некомат воистину хитрец, ему и притворяться хитрым не надо. Иван весь на свету, Некомат в полной тени.

Когда Иван сказал о хане, Некомат усмехнулся.

— О хане оставим! Я все королевства обошел. Нет силы, чтобы могла помериться с Ордой.

— Да кто ж думку запретит, кто надежду пресечет?

Некомат поморщился:

— Об этом и говорить неинтересно! О тысяцком думай!

— Я давно думаю, да кто защитит, ежели что...

Некомат раздвинул на груди терлик, сверкнула пуговица на терлике. Иван глаз не сводил с пластины, угадав намек.

Иван давно точил черную думку, и вот наконец-то пришла пора посчитаться с тысяцким.

Город строился, а чтобы не было пожара, каждую улицу на ночь задвигали решетками. С одной улицы ночью на другую не перейдешь, не объявив сторожам. Сторожат не княжьи дружинники, а горожане и посадские. Ночные посты проверяет тысяцкий. Один не ходит. Десяток ближних с ним. Все в кольчугах, при полном оружии: с копьями, с мечами, с топорами, с самострелами.

Иван выбрал на подмогу холопа Фролку по прозвищу Козел.  За придурковатость выбрал. Ловок был одним ударом ножа борова завалить или быка оглушить обухом и под сердце ножом. Сразу валил, и кровь не запекалась. Бегал по боярским подворьям, сенных девок портил, потому прозван Козлом. Служил, однако, исправно. Кого нужно батогами проучить, сам вызывался. Но и ему не доверился Иван. Сказал, нужно, дескать, двор одному лиходею подпалить. Ночью. Чтобы потушить не успели. Обещал показать двор.

Выбрал улицу, где тысяцкий чаще хаживал. Три ночи сряду стерег. Когда тысяцкий идет по улицам, сторожа откликаются. Наконец-то услышал, что идет тысяцкий, и указал Фролке на соседнее подворье.

— Жги, Фрол!

Сам вдоль стен, вдоль заборов неслышными шагами по снегу заспешил навстречу тысяцкому и его стражникам. Идут, не сторожатся, по оледенелой земле шаги издали слышны. Затаился Иван. Вспыхнуло хвостатым огнем подворье. Озарилась улочка красным пламенем. Стражники бегом к огню. Алексей Петрович грузен бегать. Того и ждал Иван. Пропустил мимо, со спины набежал в валяной неслышной обувке и ударил с полного замаха топором. Скользнул за угол, перемахнул через забор, через церковную ограду, еще раз через ограду, и вот на своей улице.

Зимой поздно рассветает. Не успел Иван обогнуть церковь, оглушил удар большого колокола на звоннице. За долгим ожиданием потерял ход времени, забыл, что пришло время звонить колоколам к заутрени. Испугался, подумал, что ударили в набат. Ударили московские колокола к заутрени, да так и не умолкли. Со звонниц увидели огонь, начали бить в набат. Стража подняла крик, что поражен насмерть лиходеями тысяцкий. Покатилось известие с улицы на улицу, от стражи к горожанам, от горожан в боярские хоромы. Тут пожар гасить, а тут людской пожар зачался.

Фролка Козел, как поджег подворье, кинулся бежать. Увидели стражи, как метнулась тень от огня. Настигли поджигателя. Фролка поднял кистень отбиться, куда там! То не по девкам бегать, не борова валить или быка. Кистень выхватили, самого скрутили и поволокли к огню на свет.

Иван замешался в толпе бегущих к пожару. Из усадьбы Вельяминовых над Яузой скакали холопы на конях, впереди Василий Васильевич. Оборвалось у него сердце, как услышал, что убит тысяцкий, хоть и ворог, а человек княжеский, немалый человек, да и сразу на ум пришел разговор недавний с сыном. Не Иван ли холопов научил? Хватились, нет Ивана и нет Фролки.

Скакали с факелами. Увидел Василий Васильевич сына — терся в толпе неподалеку от огня. Наклонился с седла, ухватил его за воротник охабня.

— Ты?

То не вопрос, а ярость невысказанная. Мигнул холопам. Поняли: убрать надо сынка из толпы. Схватили, кинули поперек седла, ускакали.

Фролка в руках городских стражников. Сгрудились, на конях не протолкнешься.

— Отбить!— приказал боярин.

Что значила совсем недавно толпа горожан против вооруженных холопов боярина, да еще на конях. Нет, недаром тысяцкий навлек на себя боярское недовольство, недаром бояре ковали на него зло. Ощетинились копьями горожане и обнажили мечи. На копья холопы не охотники кидаться.

Улицу запрудила толпа. Одни пожар гасят, другие стиснули, обложили кольцом схваченного поджигателя и убийцу, а иные сводили кольцо вокруг холопов боярина. Кто-то из толпы схватил боярского коня за гриву.

— Слышь, боярин! Твоего человека взяли! Фролка Козел!

— Прочь!— крикнул Василий Васильевич и замахнулся плетью.

— Не трожь, боярин! У меня топор! — остановил его незнакомец.

Медленно и лениво редела тьма над улицей. Боярин нагнулся заглянуть под заячий треух незнакомцу в лицо, запомнить. Не испугался горожанин. Глянул боярину в глаза и дерзко спросил:

— Фролка тысяцкого убил по твоему, боярин, наущению?

Боярин рванул поводья, конь вздыбился и отбросил незнакомца. Надо было уходить, не перед кем боярскую честь казать, а очень даже просто из толпы удар топором получить.

Колокола не умолкали. Гул тринадцати звонниц плыл над городом. Перед Успенским собором у княжьих хором, на площади перед папертью, дознавались у Фролки, кто убил тысяцкого.

Гридни затворили двери княжеских хором, встали у стрельниц с самострелами, столпились с копьями у ворот да у красного крыльца. Встали в оборону, но на горожан не двинулись. Князь не велел. Его сорвали с заутрени, поспешил в хоромы с владыкой Алексеем. Донесли князю и владыке, что убит тысяцкий и схвачен на пожаре поджигатель — холоп вельяминовский. Возле князя собрались высшие бояре и воеводы, нет только Вельяминовых. Стояли у окна, смотрели на площадь, как вели дознание у холопа. Никто не осмеливался спросить князя, отбить ли Фролку у толпы. И без спроса знали, если скажет отбить, то отбить нельзя.