Была осенняя ночь, туманная и темная. Мать решила, что в случае погони нас скорее всего будут искать в глухих лесистых местах, и поэтому мы пошли по тбилисской дороге. На рассвете добрались до Гартискарской рощи. Тут мать посадила нас на высокий дуб, покрытый густой листвой, и велела сидеть там молча. Целый день просидели мы на дереве, и только когда стемнело, она помогла нам сойти, и мы продолжали путь. Вскоре мы добрались до города.

Впоследствии я не раз удивлялся: почему князь не преследовал нас и почему моя мать направилась в Тбилиси, а не бежала в Пшавию, где у нее была родня? Однако позднее мы узнали, что князь все-таки пустился за нами в погоню, да еще с гончими. Он искал нас по пшавской дороге. Мать предвидела это — потому-то и повела нас в город.

В Тбилиси в первую неделю нам пришлось очень туго, мы едва не умерли с голоду. Запас пищи, который мы прихватили с собой, на третий день уже пришел к концу. Мы попробовали просить милостыню, но нам мало кто подавал, так как даже ремесло нищего требует известной сноровки; к тому же у нас не было никаких телесных недостатков, которые могли бы разжалобить прохожих.

Но провидение никогда не оставляет человека без помощи. Спустя неделю мать отдала нас в услужение к одному греку, сама же сняла маленькое помещение в Клдис-Убани и стала печь хлеб для продажи. Забыл вам сказать: моя мать выдавала себя за армянку и нам дала армянские имена. Сама она назвалась Мату а, меня стала называть Карапетом, а сестру — Шушаной. Так мы прожили около пяти лет.

Сестра выросла, и мать выдала ее замуж за армянина. Мы ходили в армянскую церковь, но ни я, ни мать ни разу за эти пять лет не были у причастия. Принять причастие в армянской церкви не позволяла совесть, да нас, пожалуй, и не причастили бы, узнав, что мы православные; в грузинской же церкви мы не решались исповедоваться, так как боялись выдать себя. Однажды, перед успеньем, мать объявила мне, что она должна во что бы то ни стало причаститься. Я просил ее не говорить на исповеди священнику, откуда она родом. Мать согласилась, но, не выдержав укоров совести, нарушила обещание и все рассказала священнику. В тот же день какие-то неизвестные люди напали на нас, связали нам руки и погнали перед собой.

Когда нас вели, я заметил, что мать моя подавлена сознанием своей вины; она взглядом молила простить ее. Бедная моя мать!..

Мы предстали перед князем, который подверг нас жестоким истязаниям, а потом приказал запрячь в плуг. Да, да — в плуг, как волов! Однако князь решил, что и этого недостаточно, так как волы тянули плуг медленно и мы не выбивались из сил. На другой день он велел отвести меня вместе с матерью на гумно, где нас заставили волочить молотильную доску, [6] князь стал на нее и принялся погонять. Стоило нам замедлить шаг, чтобы передохнуть, как нас обжигал удар прута… Долго ли может человек бежать таким образом, в особенности если он слаб и изнурен, как моя мать? Она сделала, однако, десять кругов по току и ни разу не застонала. Но когда мы начали одиннадцатый круг, она вдруг зашаталась, упала и уже больше не встала. Бедняжке не дали даже спокойно умереть: когда она упала, князь решил, что она притворяется, и принялся стегать ее прутом, чтобы заставить подняться. Так, под ударами прута, она и испустила дух.

— Отвяжите, ребята, заодно и мальчонку. Видите — остался без напарника, — сказал князь, указывая на меня.

Меня освободили. К вечеру я слег и всю ночь метался в жару. Мне чудилось, что меня заживо бросили в преисподнюю. Ночью я потерял сознание и дальше уже ничего не помню. Оказалось, что я заболел черной горячкой. Не знаю, каким чудом, но все же спустя три недели я пришел в себя. Какая-то невежественная женщина, ничего не смыслившая ни в жизни, ни в смерти, ни в болезнях и ухаживавшая за мною все это время, сообщила мне, что я не один лежал в горячке; кроме меня, были в доме и другие больные, трое уже умерли. Среди умерших был и первенец князя.

Прошло три года. Князь помирился со мной, — думается мне, потому, что смотрел на меня, как на полезную в доме вещь. Трудно поверить, но он хотел еще найти во мне верного слугу и даже не сомневался в моей преданности. Ха-ха-ха! Ждать преданности от человека, мать которого умерла под воловьим ярмом!.. Удивительные, право, люди, эти господа!

Мне исполнилось двадцать три года. Среди служанок княгини была одна девушка, по имени Нато. Стройная, ростом чуть ниже среднего, с длинными каштановыми волосами, белым, как снег, лицом, с полными губами и жемчужными зубами, она была настоящая красавица. Но всего прекраснее были ее глаза. Не знаю, как описать их. Помнишь ли ты, как глядела на тебя мать, когда ты возвращался к ней после долгой разлуки?

— Я не помню матери, — ответил Дурмишхан.

— О, прости, я забыл об этом!.. Именно так глядели на меня глаза Нато. Они были небесно-голубые и так же полны тайны, как небо. Взгляд этих глаз ласкал тебя и просил ласки, словно говорил: «Ах, какой ты хороший!» Когда Нато глядела на меня, я просил бога, чтобы она подольше не опускала глаз, но бедняжка Нато была не из тех девушек, которые беззастенчиво глазеют на всякого.

Я убежден, что только по ошибке природы она родилась служанкой, а наша княгиня — госпожой.

Однажды я и Нато оказались вместе в комнате госпожи. Княгиня была не в духе. Она велела Нато что-то принести. Девушка кинулась исполнять приказание, но не могла сразу найти требуемую вещь.

— Ах ты негодница, ах бесстыжая тварь! — набросилась княгиня на служанку, когда та вернулась. — Небось мигом отыскала бы, будь это что-нибудь съестное! И зачем я позволяю вам изводить себя? Ты меня скоро в чахотку вгонишь. Вот продам я тебя, бесстыжую! Нет сил больше терпеть!

— Госпожа, простите меня, ради бога. Не могла сразу найти, клянусь жизнью нашего господина.

— Поглядите на эту бесстыдницу! Соврет и тут же клянется жизнью князя!

— Нет, бог мне свидетель, нет… — и слезы помешали Нато договорить.

Я больше не в силах был видеть все это и выбежал из комнаты. Спустя некоторое время вышла во двор и Нато.

— Очень донимает тебя княгиня, Нато? — спросил я сочувственно.

— Иной раз, кажется, руки бы на себя наложила, — ответила она и снова заплакала.

— Не плачь, моя Нато, успокойся. Бог милостив. Что бы тебе ни понадобилось, обращайся ко мне: я сделаю для тебя все, что смогу. С сегодняшнего дня ты сестра мне, а я твой брат. Ведь я такой же сирота бесприютный, как ты.

С какой благодарностью взглянула на меня Нато!

— Брат! — проговорила она, схватила меня за руку, поцеловала и, залившись румянцем, убежала в дом.

Сердце у меня в груди забилось, но не так, как от сестринского поцелуя. Ведь в том возрасте, в каком были я и Нато, дружба между юношей и девушкой, не родными по крови, кончается обычно супружеством, если, конечно, ничто этому не помешает.

Не стану утомлять вас описанием моей любовной лихорадки, да, признаться, сейчас всего и не вспомню.

Прошло немало времени с тех пор, как мы полюбили друг друга, и вот однажды, выбрав удобную минуту, я попросил князя, чтобы он разрешил мне жениться.

— Что ты мелешь, парень? Жениться?.. Чего еще захотел!

— Прошу вас, господин!

— Кого же ты выбрал себе в невесты?

— Служанку княгини, господин.

— Служанку княгини?

— Так точно.

— Так точно… — передразнил меня князь. — Да разве на свете нет других девок, кроме моих служанок?

— Что делать, господин, она мне пришлась по сердцу.

— Что? Пришлась по сердцу? Скажите пожалуйста! Нашелся тоже княжеский сын! А больше тебе ничего не пришлось по сердцу, сделай милость, признайся?

— Господин мой…

— Ступай вон. Не бывать этому! Я не отпущу дворовую девку, да и тебе не позволю жениться! Ты мне здесь нужен.

Смел ли я ему перечить? Врагу не пожелаю испытать то, что я пережил, выходя из комнаты князя. Нато дожидалась во дворе. Увидев меня, она сразу же все поняла и принялась плакать прежде, чем я успел сказать ей хоть слово.