– А еще вкусное можешь?

Чибис взмахнул хохолком и чиркнул спичкой. Из пробирки вырвался теплый, пьянящий аромат.

– Фу, фу, фу! – раздался густой голос, словно его выпустили из пробирки вместе с запахом. – Пахнет вином и женщинами, и пахнет хорошо!

– Отец пришел, – Чибис объяснил смущенно. – Пошли, познакомлю.

– Каким счастливым ветром, о, девы? – отец Чибиса оказался неожиданно молодым.

– Книгу продают, – Чибис вспомнил об истинной цели визита.

– Вы, собственно, издатели или книгоноши? – его отец переждал молчание. – Означает ли сие, что вы писательницы? – и, не дожидаясь ответа, вдруг пропел: – Милый будет покупать, а я буду воровать!..

– Это неправда! – Инна вспыхнула. – Никого я не обманула и не обворовала!

– Прелестно, прелестно… И сколько же вы просите за вашу собственную книгу?

– Десять рублей, – на этот раз она ответила твердо.

– Будь я менялой, я был бы рад: в моем сундучке, – он обвел рукой стены, увешанные старинными портретами, – рубли имеются.

– Мы пойдем, – сказала Ксения.

– Ну уж нет… Позвольте мне на правах, так сказать, платежеспособного покупателя поинтересоваться, для каких таких целей вам, двум скромным девам, понадобилась этакая отчаянная сумма? Ленты, кружева, ботинки? – отец Чибиса улыбался.

– Оперу купить, – Инна поглядела на собеседника внезапно сузившимися глазами.

Его глаза округлились ровно настолько, насколько ее стали уже, словно между ними, как в сообщающихся сосудах, существовала какая-то связь:

– Воистину нет предела чудесам! Опера – жанр почтенный, но, увы, не настолько, чтобы юные девы тратили на него вырученные десятки… И что за опера? – он спросил деловито.

– Опера как опера, – Инна помедлила. – Про Иисуса Христа.

– Так, – сказал отец Чибиса. – И кто же автор?

– Американцы какие-то, – она дернула плечом. – Имен не помню.

Он молчал, как будто медлил с решением:

– Сделаем так: я даю вам десятку, вы тащите сюда оперу, и мы слушаем вместе. Идет? Бросьте! – воскликнул, видимо, полагая, что Инна колеблется. – Представьте, что я пригласил вас в театр. Нас четверо – по два с полтиной на человека – божеская цена. Будем считать, я абонировал ложу.

– Странный он у тебя, – сказала Ксения, когда отец вышел. – Не похож на родителя.

Чибис промямлил что-то неразборчивое.

– Вот, – отец вернулся с червонцем в руке. – Вы, – поклон Инне, – несете оперу, а вы, – теперь он кланялся Ксении, – остаетесь в качестве залога.

– Так-так-так, – Орест Георгиевич смотрел на часы – не то поддразнивая секундную стрелку, не то засекая время. – Интересно, чего ж это мы лишились?

Ксения достала из портфеля:

– Названия нет, автора тоже, – она объясняла виновато, – и первого листа не хватает.

– Ничего… – он держал книгу на отлете и быстро шарил по карманам свободной рукой. – Сейчас определим… и автора, и…

Левая рука подхватила снизу, под обложку, как держат младенца, правая, не полагаясь на дальнозоркие глаза, потянулась к полке, но на полпути вернулась назад. Пальцы, пробежав по опаленному краю, отвернули верхнюю страницу:

– Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами…

Часовой механизм, споткнувшись, замер. Отец Чибиса закрыл книгу и крепко сжал ее ладонями, словно склеил:

– Возьмите, – возвратил Ксении и подманил кошку. Грациозное создание подошло капризной поступью и, не даваясь в руки, принялось выписывать восьмерки вокруг его ног. Гладкая эбонитовая шерсть поднялась дыбом. Взгляд Ореста Георгиевича устремился в пустое пространство:

– Да – да. Нет – нет. Остальное – от лукавого…

Ксения посмотрела на скуластую кошачью мордочку и не решилась переспросить.

– Хотите, я тоже покажу вам интересное? – Орест Георгиевич вдруг оживился, словно книга, назначенная на продажу, навела его на счастливую мысль. Он выдвинул ящик бюро и достал лакированный альбом, замкнутый металлическими застежками. – Тут, – пальцы пробежали по обрезу, – все наше семейство. Посмотрим? – качал альбом на руке и смотрел на Ксению, как будто взвешивал: достойна ли?

– Да, – Ксения согласилась из вежливости.

На первой странице, под покровом папиросной бумаги, помещался желтоватый, немного размытый временем снимок: мальчик лет десяти, стоявший рядом с теленком. Внизу ломкой вязью от руки было написано: 1860.

– Мой прадед. Дагерротип сделан в Бадене, – отец Чибиса пояснил с достоинством.

– Ваши предки… они были богатые?

– Земля, крестьяне… – он немного растерялся. – Да, владения солидные. Обеднели после реформы. Так что скорее не богатые, а… – помедлил, подбирая слово, – благородные… А это мой дед.

Ксения рассматривала скуластое лицо, обложенное прямоугольной бородкой, и слушала, что дед был форменным разночинцем, любил шить сапоги, сам растягивал кожу, сам сушил ее, всю кладовку заставил колодками.

– А бабушка ужасно сердилась, потому что была светской львицей, а тут, представьте: муж – ходит по дому в фартуке и с молотком и говорит, что человек должен быть гармоничным… – Дама на фотографии ничуть не походила на светскую львицу: полная, с одутловатыми щеками. – Но, как ни странно, счастливый брак, – и, как будто восстанавливая какую-то непонятную Ксении справедливость, добавил: – Химик, дружил с Менделеевым, одно время входил в коллегию присяжных.

– А ваш отец? Он тоже хотел быть гармоничным? – Ксении стало интересно.

– Отец… Мой отец был химиком. Вот его работы, – Орест Георгиевич нахмурился и указал на книжную полку. – А теперь – пить чай. Антон, подавай парадный сервиз.

Прежде чем отложить в сторону, он повернул еще один лист и тотчас закрыл, но Ксения успела заметить: молодая короткостриженая женщина стояла за плетеным креслом, опираясь рукой о спинку. Шаль, расшитая мелкими звездами, лежала на подлокотнике…

Первый раз в жизни она пила чай, сервированный так красиво. Тяжелая скатерть седела крахмальным отливом, чашки на широких блюдцах повторяли формой кувшинки, коричневые кружки чая стояли в раскрытых венчиках. Высокий чайник гнул лебединую шею, склоняясь к лепесткам. На самом краю стола лежал альбом, запечатанный металлическими застежками, похожими на дверные петли.

– Надо же, как интересно… – дожидаясь, пока чай немного остынет, Ксения попыталась продолжить разговор. – У нас такого нету. Вся семья, в полном составе…

Орест Георгиевич глотнул и отставил чашку. Его губы сморщились, как от горького.

В половине десятого Ксения поняла, что Инна не вернется. В прихожей она вынула книгу и протянула Оресту Георгиевичу, но тот усмехнулся, отводя ее руку, и Ксении захотелось бежать из этого дома. В дверях она зачем-то обернулась и, теряя слова, стала говорить, что найдет и позвонит, но Орест Георгиевич не делал вид, что слушает, – ждал, когда закроется дверь.

Идя к остановке, Ксения считала учебные дни, переводила десять рублей в копейки и делила на двадцать, чтобы узнать, за сколько месяцев, если не завтракать в школьном буфете, сумеет отложить всю сумму – обязательно отдать. Два месяца – срок немалый. Решила: завтра же попросит Чибиса. Пусть уговорит отца подождать.

Дома она пихнула книгу под стопку учебников и легла спать, торопя завтрашнее утро. «Та-та-та, шолом алейхем… Та-та-та, шолом алейхем…» – в родительской комнате бормотали чужие монотонные голоса. Их перебивал вой, гадкий и протяжный. Затыкая ухо углом подушки, Ксения видела отцовскую руку, держащую движок настройки – поперечная планка дрожала под стеклом. Уже засыпая, представила пятьдесят серебристых монеток – целый мешочек. «В булочной поменяю – кассиры серебро любят…» И тут же ей приснилась сорока, сидящая за кассой: крепким клювом она вынимала монетки из ящичка. Сквозь сон Ксения слышала голоса и тонкий звон пересыпаемого серебра.

Наутро она проснулась больная. Болезнь осложнялась вчерашней историей. Мысли вращались вокруг нее, как тяжелые жернова. Ксения вспоминала чаепитие, закончившееся позорным бегством, и, хватаясь за соломинку, уговаривала себя, что во всем виновата Инна, но соломинка ломалась под пальцами: «И я, и я…» Жернова вертелись и вертелись, как будто взялись перемолоть муку, и вчерашний прекрасный план превращался в труху. «Пока болею, не отложить ни копейки…»