Возле пристани по берегу, по-видимому без дела, бродило с полсотни каторжных: одни в халатах, другие в куртках или пиджаках из серого сукна. При моем появлении вся полсотня сняла шапки – такой чести до сих пор, вероятно, не удостоивался еще ни один литератор. На берегу стояла чья-то лошадь, запряженная в безрессорную линейку. Каторжные взвалили мой багаж на линейку, человек с черною бородой, в пиджаке и в рубахе навыпуск, сел на козлы. Мы поехали. – Куда прикажете, ваше высокоблагородие? – спросил он, оборачиваясь и снимая шапку. Я спросил, не отдается ли тут где-нибудь внаймы квартира, хотя бы в одну комнату. – Точно так, ваше высокоблагородие, отдается. Две версты от пристани до Александровского поста я ехал по превосходному шоссе. В сравнении с сибирскими дорогами это чистенькое, гладкое шоссе, с канавами и фонарями, кажется просто роскошью. Рядом с ним проложена рельсовая дорога. Но природа по пути поражает своею бедностью. Вверху на горах и холмах, окружающих Александровскую долину, по которой протекает Дуйка, обгорелые пни, или торчат, как иглы дикобраза, стволы лиственниц, высушенных ветром и пожарами, а внизу по долине кочки и кислые злаки – остатки недавно бывшего здесь непроходимого болота. Свежий разрез земли в канавах обнажает во всем ее убожестве болотную перегорелую почву с полувершковым слоем плохого чернозема. Ни сосны, ни дуба, ни клена – одна только лиственница, тощая, жалкая, точно огрызенная, которая служит здесь не украшением лесов и парков, как у нас в России, а признаком дурной, болотистой почвы и сурового климата. Александровский пост, или, короче, Александровск, представляет из себя небольшой благообразный городок сибирского типа, тысячи на три жителей. В нем нет ни одной каменной постройки, а всё сделано из дерева, главным образом из лиственницы: и церковь, и дома, и тротуары. Здесь резиденция начальника острова,[84] центр сахалинской цивилизации. Тюрьма находится близ главной улицы, но по внешнему виду она мало отличается от военной казармы, и потому Александровск совсем не носит того мрачного острожного характера, какой я ожидал встретить. Возница привез меня в Александровскую слободку,[85] предместье поста, к крестьянину из ссыльных П. Мне показали квартиру. Небольшой дворик, мощенный по-сибирски бревнами, кругом навесы; в доме пять просторных, чистых комнат, кухня, но ни следа мебели. Хозяйка, молодая бабенка, принесла стол, потом минут через пять табурет. – Эта квартира у нас ходила с дровами 22 рубля, а без дров 15, – сказала она. А когда час спустя вносила самовар, сказала со вздохом: – Заехали в эту пропасть! Она девушкой пришла сюда с матерью за отцом-каторжным, который до сих пор еще не отбыл своего срока; теперь она замужем за крестьянином из ссыльных, мрачным стариком, которого я мельком видел, проходя по двору; он был болен чем-то, лежал на дворе под навесом и кряхтел. – Теперь у нас в Тамбовской губернии, чай, жнут, – сказала хозяйка, – а тут глаза бы мои не глядели. И в самом деле неинтересно глядеть: в окно видны грядки с капустною рассадой, около них безобразные канавы, вдали маячит тощая, засыхающая лиственница. Охая и держась за бока, вошел хозяин и стал мне жаловаться на неурожаи, холодный климат, нехорошую землю. Он благополучно отбыл каторгу и поселение, имел теперь два дома, лошадей и коров, держал много работников и сам ничего не делал, был женат на молоденькой, а главное, давно уже имел право переселиться на материк – и все-таки жаловался. В полдень я ходил по слободке. На краю слободки стоит хорошенький домик с палисадником и с медною дощечкой на дверях, а возле домика в одном с ним дворе лавочка. Я зашел купить себе чего-нибудь поесть. «Торговое дело» и «Торгово-комиссионный склад» – так называется эта скромная лавочка в сохранившихся у меня печатном и рукописном прейскурантах – принадлежит ссыльнопоселенцу Л.,[86] бывшему гвардейскому офицеру, осужденному лет 12 тому назад Петербургским окружным судом за убийство. Он уже отбыл каторгу и занимается теперь торговлей, исполняет также разные поручения по дорожной и иным частям, получая за это жалованье старшего надзирателя. Жена его свободная, из дворянок, служит фельдшерицей в тюремной больнице. В лавочке продаются и звездочки к погонам, и рахат-лукум, и пилы поперечные, и серпы, и «шляпы дамские, летние, самые модные, лучших фасонов от 4 р. 50 к. до 12 р. за штуку». Пока я разговаривал с приказчиком, в лавочку вошел сам хозяин в шёлковой жакетке и в цветном галстуке. Мы познакомились. – Не будете ли добры отобедать у меня? – предложил он. Я согласился, и мы пошли в дом. Обстановка у него комфортабельная. Венская мебель, цветы, американский аристон и гнутое кресло, на котором Л. качается после обеда. Кроме хозяйки, я застал в столовой еще четырех гостей, чиновников. Один из них, старик без усов и с седыми бакенами,[87] похожий лицом на драматурга Ибсена, оказался младшим врачом местного лазарета, другой, тоже старик,[88] отрекомендовался штаб-офицером оренбургского казачьего войска. С первых же слов этот офицер произвел на меня впечатление очень доброго человека и большого патриота. Он кроток и добродушно рассудителен, но когда говорят о политике, то выходит из себя и с неподдельным пафосом начинает говорить о могуществе России и с презрением о немцах и англичанах, которых отродясь не видел. Про него рассказывают, что когда он, идучи морем на Сахалин, захотел в Сингапуре купить своей жене шёлковый платок и ему предложили разменять русские деньги на доллары, то он будто бы обиделся и сказал: «Вот еще, стану я менять наши православные деньги на какие-то эфиопские!» И платок не был куплен. За обедом подавали суп, цыплят и мороженое. Было и вино. – Когда приблизительно идет здесь последний снег? – спросил я. – В мае, – ответил Л. – Неправда, в июне, – сказал доктор, похожий на Ибсена. – Я знаю поселенца, – сказал Л., – у которого калифорнская пшеница дала сам-22. И опять возражение со стороны доктора: – Неправда. Ничего ваш Сахалин не дает. Проклятая земля. – Позвольте, однако, – сказал один из чиновников, – в 82 году пшеница уродилась сам-40. Я это отлично знаю. – Не верьте, – сказал мне доктор. – Это вам очки втирают. За обедом же была рассказана такая легенда: когда русские заняли остров и затем стали обижать гиляков, то гиляцкий шаман проклял Сахалин и предсказал, что из него не выйдет никакого толку. – Так оно и вышло, – вздохнул доктор. После обеда Л. играл на аристоне. Доктор пригласил меня переехать к нему, и в тот же день вечером я поселился на главной улице поста, в одном из домов, ближайших к присутственным местам. С этого вечера началось мое посвящение в сахалинские тайны. Доктор рассказал мне, что незадолго до моего приезда,[89] во время медицинского осмотра скота на морской пристани, у него произошло крупное недоразумение с начальником острова и что будто бы даже в конце концов генерал замахнулся на него палкой; на другой же день он был уволен по прошению, которого не подавал.[90] Доктор показал мне целую кипу бумаг,[91] написанных им, как он говорил, в защиту правды и из человеколюбия. Это были копии с прошений, жалоб, рапортов и… доносов.[92] – А генералу не понравится, что вы у меня остановились, – сказал доктор и значительно подмигнул глазом. На другой день я был с визитом у начальника острова В. О. Кононовича. Несмотря на усталость и недосуг, генерал принял меня чрезвычайно любезно и беседовал со мною около часа. Он образован, начитан и, кроме того, обладает большою практическою опытностью, так как до своего назначения на Сахалин в продолжение 18 лет заведовал каторгой на Каре; он красиво говорит и красиво пишет и производит впечатление человека искреннего, проникнутого гуманными стремлениями. Я не могу забыть о том удовольствии, какое доставляли мне беседы с ним, и как приятно в первое время поражало постоянно высказываемое им отвращение к телесным наказаниям. Ж. Кеннан в своей известной книге отзывается о нем восторженно.[93] вернутьсяЗдесь резиденция начальника острова… – Кононовича Владимира Осиповича, генерал-майора, сменившего генерала Гинце в 1888 г. вернутьсяВозница привез меня в Александровскую слободку ~ к крестьянину из ссыльных П. ~ а тут глаза бы мои не глядели. – Чехов записал в карточках: 1) сел. Александровское, дв. 6, крестьянин из ссыльных Григорий Тихонович Петровский, 50 лет, прав<ославный>, Курск., на Сахалине с 1875 г., хлебопашец, неграм., женат на Сахалине; 2) жена его Аграфена Андреевна Петровская, 18 л., правосл., Нижегор., 1887, «при муже» (ГБЛ). В ранних редакциях Чехов назвал Петровского в числе зажиточных поселенцев (см. варианты к стр. 78). вернуться…лавочка ~ принадлежит ссыльнопоселенцу Л. – Имя его в книге не названо, но о нем идет речь несколько раз. Это – Ландсберг Карл Христофорович, дворянин, гвардейский офицер, осужденный в 1879 г. за убийство. Петербургский суд (под председ. А. Ф. Кони) приговорил Ландсберга к лишению всех прав состояния и каторжным работам в рудниках на 15 лет. Зверское убийство и громкий судебный процесс освещались в газетах (см., например, «Голос», 1879, №№ 150, 159, 185–189, 1, 10 июня, 6–10 июля). О них писал позднее В. Дорошевич («Сахалин», ч. II. М., 1903, стр. 77–87). На Сахалине Чехов заполнил 4 карточки на самого Ландсберга и членов его семьи. В письмах Чехова есть упоминания об обеде у Ландсберга (А. С. Суворину, 11 сентября 1890 г., Н. А. Лейкину, 10 декабря 1890 г.). Среди сахалинских материалов, привезенных Чеховым с острова, имеются относящиеся к Ландсбергу: 1) Его письмо от 8 сентября 1890 г.; 2) Прейскуранты, о которых Чехов упоминал в очерках, – «Торгово-комиссионного склада К. Х. Ландсберг»; 3) Письмо Ландсберга казначею от 19 сентября 1890 г. В газете «Владивосток» публиковались его очерки, рассказы, наброски: «Первый соболь», «Медвежьи проказы», «Случайный выстрел», «Охота на Сахалине» и др. Нет сомнения, что Чехов, внимательно просматривавший «Владивосток», знал об этих очерках и рассказах. Не случайно он задумался над связью преступления Ландсберга с его страстью охотника. В записной книжке (л. 17) читаем: «Спросить у Сабанеева <редактора журнала „Природа и охота“ и „Охотничьей газеты“) „Ландсберг на охоте“. Б. м., тогда же на охоте при виде зверских операций определилось уже будущее Ландсберга». На стр. 285 книги Чехов сделал обобщение, имея в виду и Ландсберга: «Нельзя позволить бывшему убийце часто убивать животных…» вернутьсяОдин из них, старик без усов и с седыми бакенами, похожий лицом на драматурга Ибсена, оказался младшим врачом местного лазарета… – Перлин Борис Александрович (1835–1901). Фамилию его Чехов назвал в книге только один раз, на стр. 361; в других случаях: «врач», «доктор», «хозяин-доктор», «доктор, у которого я квартировал», «тюремный врач». Перлин окончил медицинский факультет Казанского университета, служил до Сахалина врачом в Самарской, Вятской, Павлоградской губерниях, в Петропавловске (на Камчатке). В 1885–1890 г. – на Сахалине, в Александровском лазарете (Д/В, ф. 1145, оп. 1, ед. хр. 57). Перлин находился, как отметил Чехов, во враждебных отношениях с сахалинскими чиновниками и сахалинским начальством. В 1890 г. ему предложено было уехать с острова. вернуться…другой, тоже старик, отрекомендовался штабс-офицером оренбургского казачьего войска. – Это, скорее всего, штабс-капитан Тарасенко, старший адъютант управления войск Сахалина. вернутьсяДоктор рассказал мне, что незадолго до моего приезда ~ генерал замахнулся на него палкой… – Среди бумаг, привезенных Чеховым с Сахалина, имеется копия прошения Перлина, поданного 1 июля 1890 г. генерал-губернатору Приамурского края А. Н. Корфу, в котором излагается это происшествие (ГБЛ). вернуться…на другой же день он был уволен, по прошению, которого не подавал. – В приказе Кононовича № 301 от 29 июня 1890 г. (копию его Чехов также привез с Сахалина) читаем: «Врач Александровского окружного лазарета, коллежский советник Перлин, согласно прошения, увольняется от занимаемой им должности и вовсе от службы…» (ГБЛ). Из других документов узнаем, что через 2 дня была назначена медицинская комиссия, пришедшая к заключению, что Перлин страдает хроническим бронхитом и эмфиземой. «Означенные болезненные состояния лишают врача Перлина возможности не только продолжать службу, но и заниматься медицинской практикой» (ЦГАОР, ф. 122, оп. 1, ед. хр. 1991, л. 11). вернутьсяДоктор показал мне целую кипу бумаг ~ Это были копии с прошений, жалоб, рапортов и… доносов. – Некоторые из них Чехов привез с Сахалина. Это – рапорты Перлина от 24 и 29 марта 1888 г. об истязаниях каторжных, о плохой пище, непосильном труде, о жестокости, самоуправстве смотрителей тюрем (например, Ливина) и т. п. (ГБЛ). вернутьсяВот образчик доноса по телеграфу:[688] «Долгом совести, семьсот двенадцатой статьи, том третий, поставлен необходимость утрудить ваше – ство прибегнуть защите правосудия против безнаказанности за совершаемые N лихоимство, подлоги, истязания». вернутьсяЖ. Кеннан в своей известной книге отзывается о нем восторженно. – Кеннан Джордж (Kennan George) (1845–1924), американский путешественник, публицист. В Россию впервые приехал с сибирской экспедицией в 1864 г. Затем бывал здесь в 1870–1871 и в 1884 гг. Русским читателям была уже известна его книга «The Life in Siberia» («Жизнь в Сибири»), когда он в 1885–1886 гг. совершал вместе с художником Ж. Фростом путешествие по Сибири с целью изучения русских политических тюрем и ссылки. Бывший сторонник русского самодержавия (что и открыло ему дорогу в Россию) на этот раз выступил в американском журнале «The illustrated Monthly Magazine» (1887) с разоблачительными очерками, которые навсегда поссорили его с русским правительством. Когда в 1901 г. он сделал было попытку приехать в Россию, министр внутренних дел Сипягин распорядился арестовать его и выслать за границу. В России очерки Кеннана были запрещены. За рубежом они появились отдельным изданием во многих странах и в русских переводах (в вольной русской печати): а) Джордж Кеннан (из «The Century illustrated Monthly Magazine», 1888, November, № 37) – «Тюремная жизнь русских революционеров» (оттиск из 3-го № «Самоуправления»), 1889; б) Ж. Кеннан. Сибирь и ссылка, том II. Перев. с английского – без пропусков. Лондон. Вольная типография, 1890; в) George Kennan. «La Siberia et L’exil» – «Джордж Кеннан о России. Сибирь и ссылка». Перевод с англ. И. Кашенцева. Изд. Парижского социально-революц. литерат. фонда. Париж, 1890. Когда Чехов готовился к сахалинской поездке и еще надеялся получить рекомендацию Галкина-Враского, начальник Главного тюремного управления был озабочен кеннановским путешествием и его последствиями; он пытался нейтрализовать действия кеннановских очерков публикацией о них отрицательных отзывов, публикацией материалов англичанина Г. Уинда, положительно отзывавшегося о русских тюрьмах («Восточное обозрение», 1890, № 38, 23 сентября; 1891, № 3, 13 января). Чехов был знаком с книгой Кеннана и с отношением к ней. Об этом свидетельствует упоминание не только в «Острове Сахалине» об «известной книге», но и в письме о «кеннановских планах» (Суворину, 9 марта 1890 г.). А воспоминания М. П. Чехова добавляют к этому встревоженность Чехова, не будут ли ему «после известного американского публициста Кеннана» чинить препятствия, пустят ли на каторгу, покажут ли все, что он хочет посмотреть («Антон Чехов и его сюжеты». М., 1923, стр. 69–70). Можно догадаться, какое именно издание книги Кеннана было в руках Чехова. Та восторженная характеристика Кононовича, которая запомнилась Чехову, находится во втором томе (Ж. Кеннан. Сибирь и ссылка, т. II. Перев. с англ. – без пропусков. Лондон. Вольн. типогр., 1890). Автор со слов политических заключенных и официальных лиц делал здесь заключение о Кононовиче как о «человеке образованном и гуманном». Косвенным свидетельством чеховского отношения к Кеннану как к способному, дельному публицисту является его письмо к Е. П. Егорову от 11 декабря 1891 г., во время голода в России, когда Чехов искал формы и средства пробуждения общественной активности и был не удовлетворен современной прессой: «„Times“ на свой счет устроил бы в голодающих губерниях перепись, посадил бы в каждой волости Кеннана <…> и вышел бы толк». |
