…Но мы уже перестали всё замечать. И даже здесь, в печальной стране войны, мы, наконец-то, научились радости. И она была такой простой, такой незнакомой нам раньше, искренняя наша радость! Мы бы никогда не узнали ее дома.
Мы радовались, если пили сладкий горячий чай, если у кого-то в кармане оказывались сухие сигареты и спички, радовались найденной лишней шинели, которую можно было бросить себе на нары, радовались, взятому в соседнем взводе кассетному магнитофону. Какие мы слушали песни!.. Не военные, не "афганские", не "чеченские". Эта дурная какофония войны давно стала нам поперек горла. Мы напевали Катю Лель, Виа-Гру, Иванушек, Руки Вверх, Шатунова… В них было столько доброго, в непритязательных этих песнях! Как же мы не замечали этого раньше! Почему же только здесь по-настоящему расслышали их?…В этих песнях никто не пел о войне.
А письма! Не те, что приходили сюда, а те, которые ждали от нас. Нужно было тоже найти время, чтобы их написать. А его не было. Не отошлешь же письмо из какого-нибудь аула, у которого ты впустую отсидел в засадах три ночи. Не напишешь на марш-броске, не сочинишь в сопровождении колонн. Однажды я сам потратил на письмо целый месяц. И даже не из-за того, что у меня не было этих двадцати-тридцати минут, а потому что в нем надо было о чем-то врать. Надо было что-то придумывать, как-то заботиться, чтобы не проскользнуло лишнее слово. Ведь оно уходило туда, где переживали, где любили… Мы просто не знали о чем говорить в этих письмах. Ведь, кроме холода, кроме голода, ржавых побитых машин, обратившихся в лохмотья камуфляжей и синих обмороженных рук, должно было существовать что-то еще. То, о чем, не таясь, можно было написать домой. А про что туда было писать? Как не горят в печи сырые вишни и груши? Как задыхается по ночам от их дыма взвод? Как ты бегаешь через раз с простуженными почками в туалет? Как надо ложиться в засаду, а ты не можешь даже сесть, потому что загнешься от своих болезней. Написать про то, как мы били троих солдат, которые сменяли на авиационный спирт чужую форму и спальники? Как я просадил насквозь ступню, и загнила, не заживает рана?.. Нет, нужно было писать про что-то другое, но ни про это… И нельзя было отправить только две строчки: у меня все хорошо, не жалуюсь и не болею. То, чего никогда не было.
Взрослые мужики за тридцать, писали домой, что трудятся на вахте, что производство отправило их на учебу, что, наконец, служат по контракту в какой-нибудь подмосковной части. Их письма не шли полевой почтой, их увозили на большую землю отслужившие, а там сбрасывали в почтовые ящики в каком-нибудь мирном городе. У некоторых были даже "свои" фальшивые адреса в Новосибирске, в Моздоке, Москве. Этих примеров сотни.
Мы не умели рассказывать о войне, не делали из себя героев. Там, в наших домах, это было ненужно. Это было так страшно — послать туда хоть слово о том, что здесь происходит. Мы ведь переживали за своих мам, жен и детей. Мы ведь хотели, чтобы они никогда ничего не узнали…
Не убирайте глаз, не закрывайте этот лист! Эта боль должна коснуться каждого! Пусть все услышат, как мы плакали, как страдали, как умирали здесь в самом начале двадцать первого века! Как ждали тот день, когда увидим своих родных!
…Мы ведь думали о них каждую минуту, подарки для них готовили.
Один из наших солдат, серьезный, уже в возрасте мужик, принес с зачистки полный пакет желудей. Почистил их, повыкинул гнилые и старые, и спрятал в своих вещах. "Тебе зачем?" "Детям хочу отвезти. Природу любят. Гербарии разные собирают…" А другой сочинил матери стих. Первый раз в жизни сочинил. Хороший стих. Горький стих. Мы читали — сердце болело. Скоро он его потерял, а вспомнить заново так и не смог. "Еще же напишешь!" "Нет, не поэт я. Больше уже не напишу. Такое лишь раз бывает…"
Да, пусть они сдохнут, эти президенты, что лишали нас жизни!!!
…А еще нас здесь никто не считал за людей. Кроме слов "животные", "быдло", "дебилы", которые мы слышали больше, чем часто, были, устраиваемые офицерами, издевательства, побои, были глубокие, с ледяной по колено водой зинданы, в которых человек за одну ночь отмораживал внутренности, были открытые шантажи и вымогательства у солдат денег. Придет гуманитарная помощь — увидишь лишь открытки, конверты, иногда печенье, сало и чай. Больше ничего. Остальное: фрукты, сладости, соки, колбасы, копчености, теплые вещи, обувь… — словно и не было. У кого-то из начальства даже появилась модная манера: умываться и мыть руки только минеральной водой. В соседнем батальоне взялись за борьбу с ожирением: один котелок каши на десятерых человек. "Да вы должны быть, как гончие! Должны летать по этим горам! Вас вообще надо три раза в неделю кормить!" — орал на них командир. А вот что рассказывали солдаты: "Встанем вокруг этого котелка и на счет "Раз!" все жрать начинаем. Две-три ложки схватишь — и всё. До следующего раза".
Все это называлось громким словом "укрепление боевой дисциплины". А потом эти солдаты воровали у чеченцев овец и коров, не стесняясь, грабили и мародерствовали.
Думаете, только наша бригада? Нет! У нас многие офицеры еще оставались людьми. У нас были еще цветочки. Как-никак, а это было боевое соединение, которое еще не обросло надменными штабами с толстокожим начальством. Большинство наших командиров имели реальный боевой опыт и гнули палку только до известной поры. Они-то знали, чем может закончиться очередной выход в лес. Здесь вполне часто убивали зарвавшихся. В соседней части гранату бросили в командирскую палатку, как раз, когда началось совещание. Гораздо хуже было в тех соединениях, что несли гарнизонную службу в каком-нибудь военном городке или местном селе. Там уже заканчивали считать потери от врага. Там вообще люди реально сходили с ума от тупой однообразной службы, от деспотии местных тиранов, от лютого следования букве Устава. Кто-то повесился, кого-то застрелили в пьянке, кто-то готовил другому мину и подорвался сам, одного избили до инвалидности, еще один повредился в уме и поехал отсюда не домой, а в психушку, иной стал алкоголиком или наркоманом…
Но служили, служили и терпели всё это, и не собирались до срока домой. Люди ждали денег. Своих заработанных денег. А их обманывали, им обещали и ничего не платили. Не рассчитывали, не перечисляли после на книжку. Сколько уехало отсюда, получив лишь гроши с того, что было на самом деле?.. Попробуй теперь сосчитай! А их деньги никуда не девались, лишь сыпались не в тот карман. Часто солдату "закрывали" за месяц по три-пять дней "боевых", а какому-нибудь отцу-командиру, что и ноги не выносил за ворота, какой-нибудь секретутке со штаба, что работала на спине по ночам, перепадал весь "боевой" месяц.
А попробуй уехать раньше установленного срока… Надорвешься собираться. "У вас один выход убраться домой: напиться, попасться мне на глаза, быть за это избитым и брошенным на неделю в зиндан, а после, прямо из ямы, в чем есть, на "борт" и, на родину!" — не раз предупреждал нас очередной полководец.
Оказалось, что наше добровольчество здесь никому не нужно. "Думаете, герои, да?! На войну приехали?!.. Хотите Родину защищать и деньги еще получать за это?!.. Да, видали мы здесь таких героев!.. От вас же скотиной несет! Вас же гноить здесь надо!.." — уже более откровенно признавался другой.
…Мы же не знали, когда подписывали свои контракты, что это всего лишь купчая на обычное рабство.
Потом начались строевые смотры. По нескольку раз в месяц, под палящим солнцем, под проливным дождем, от зари и до зари. Безумные и бестолковые смотры. Потому что, несмотря на всю свою помпезность, они все равно ничего не решали; мы продолжали ходить в обносках, продолжали жить в рваных палатках, продолжали роптать…
А потом нам отменили "боевые". Отменили подло и втихаря. И сказали об этом не раньше, чем через месяц. Мы были тогда на очередном выходе и, когда пришла эта весть, поначалу не знали что делать. Бросить оружие нам мешала только отдаленность от батальона. Кто-то из солдат, ездивших туда за пайком, описывал невероятные картины развала и хаоса: никто не желает служить, никого не собрать на построения, в расположениях взводов ни души, по всем палаткам без присмотра валяется оружие, некоторые уже избавились от камуфляжей, и щеголяют в гражданке, офицеры кричат: "Идет всё к черту!", и хлещут с солдатами водку, прилетает какой-нибудь борт — не пробиться, у вертолетов драки до крови, до выбитых зубов…
