К вечеру пристали к песчаному острову, заросшему молодым ивняком, увитым ежевичником.
Бегали, резвились, купались, жгли костры - в глубине острова - с воды не видно, - готовили еду, ели ягоды - ладони, губы были, как будто выкрашены, - синие.
Старшие сидели отдельно. Беседовали, ждали вестей.
Ночь посветлела, пришли дальние сторожа-разведчики, сообщили, что ниже впадения Вятки в Каму вновь рыскают булгары.
Вначале говорили спокойно, разумно, потом заспорили. И уже потух костер, утренняя заря протянула свои оранжевые шелковистые косы сквозь деревья и кусты, окрасила небо, воды реки, а они так и ничего не решили. Мнения разделились. Протас и двое сотских предложили, как советовал дед Славата, свернуть на Вятку, подняться по ней посмотреть город Кокшару (впервые упомянуто в летописи в 1143 году - на десять лет старше города Москвы!), осмотреться - может и остаться, а кто захочет домой, то можно будет по Моломе подняться, через волок протащить суда на реку Юг, впадающую в Северную Двину, по ней выйти в Белое море - а там уже, считай, дома - новгородские земли.
Любим - весь красный от спора - усмехнулся:
- Лучше тогда по Каме подняться, а там по Чепце в Вятку - хоть по пути серебра наберем...
Славата повернул голову, начал пристально всматриваться на него: Любим уже - зло:
- Что смотришь?! Меня ты ведь не околдуешь своим взглядом... Да и про серебро я так сказал - знаю: за ним нужно на Каменный Пояс идти... И вовсе оно не нужно мне! - Вон сколько добра в чердаках везу... Оставайтесь, идите хоть через что, а мы, - показал рукой на рядом сидевших четырех сотских, - пробьемся и выйдем на Волгу, поднимемся до Оки, и там, где она впадает, на горе поставим свой город и назовем его Нижним Новгородом, - тысяцкий ощерился, как будто уже сделал дело. Всем полегчало; некоторые заулыбались.
- Там уже мордвой сооружен град на правом берегу Оки, живут в нем и русские: купцы, ремесленники - глядишь, через 30-40 лет будет русским, и без вас, охальников, назовут сей град Нижним Новым Градом, - Славата тоже улыбнулся.
Глядя на деда Ведуна, у Любима, как мотылек, мелькнул в глазах суеверный страх, но этого было достаточно, чтобы сотские заметили это:
- На одних веслах, против ветра... Не уйти!..
Тысяцкий озлился, перебил:
- Нам только - до Волги, а там на боковом ветре...
Решили идти по ночам (хотя ночи были коротки и светлы), днем, забившись в какие-нибудь протоки, заводи, прятаться.
Под утро прошли место впадения Вятки, когда солнечные лучи осветили верхушки деревьев на высоком берегу Камы, расстроив боевой строй, начали разворачиваться, чтобы зайти в устье небольшой речки (а там они расставят корабли, лодки так, чтобы смочь оборониться от нападения), как были внезапно атакованы верткими небольшими суденышками с орущими черными воинами, которые, не боясь смерти, - несмотря на стрельбу по ним из луков, - сблизились с русскими судами и лезли на выставленные копья, подставляли головы свои (многие вместо шлемов - в меховых шапках) под удары мечей...
Бились отчаянно. Ни те и ни другие не уступали ни в ярости, ни в бешенстве, ни в умении сражаться. Знали, что пощады никому не будет. Булгары мстили за своих убитых родных, за разоренные аулы и селения, истоптанные сады и поля, - и ненависть была их такова, что они забывали себя, не думали о смерти - единственное у каждого из них было: не выпустить, убить - уничтожить врага!..
Русские хотели жить и вернуться на Родину!..
Такого: страшный бой, озверелые нечеловеческие крики, звон, треск, дьявольские стоны - не было еще в этих местах со времен рождения реки!..
Булгак встряхнул головой - длинные мокрые волосы мешали прицелиться, - вновь пустил стрелу. Но на борг уже лезли... Он схватил было меч, чтобы кинуться навстречу лезшим булгарам, как сквозь шум боя услышал окрик-команду: "Подымите ветрила!.."
Протас тоже кинулся помогать, Дед Славата (волосы копной, лицо страшное - еще ужаснее глазища - посмотрит, схватит взглядом - сковывает жутью!) длинным копьем, держа двумя руками, сбрасывал булгар в воду.
...Вот наконец-то парус принял ветер, натянулся; затрепетала шелковистая ткань его от напряжения, и насад двинулся: вначале потащились и прицепившиеся к его бортам лодки булгарские, но потом - порыв ветра - рывок - и он уже один полетел, погнал, не отставая от волн, вверх по течению...
Вслед полетели стрелы. Они сразили в первую очередь своих же, висящих на правом борту насада. Ушкуйники ответили прицельном боем. В ответ - тоже стрелы. Рядом с Булгаком воин-ушкуйник охнул, загнулся, сел... Белое оперенье вражеской стрелы торчало внизу живота. "Насквозь пробило - видать из самострела дали", - Булгак выпустил две стрелы...
Дед Ведун нагнулся над раненым.
Протас Назарыч смотрел на оставшееся "поле битвы", перекрестился. Пусть простят его товарищи, но в таком положении он им не может помочь - тут каждый за себя. Вдруг он с радостью увидел, как еще несколько насадов вырвались, и так же, как они, на парусах уходили вверх по реке. Он даже узнал судно Любима.
"Не нужно более пытать судьбу: надо подняться по Вятке, а Любим пусть идет на Каменный Пояс, потом все равно выйдет на Вятку"...
3
На второй день после въезда Юрьевичей в Владимир прибыл боярин Милослав Семиградский и с ним - Третьяк с оставшимися в живых воинами.
Народ в это время ликовал, праздновал победу. В церквях, храмах шли службы. Клиры вдвойне радовались: Михалко Юрьевич, став князем Ростово-Суздальско-Владимирской земли, вернул им села и деревни, земли и леса, луга-покосы, которые были отобраны Ростиславичами; велел разыскать церковную утварь и посуду, растащенную русскими во время правления Ярополка.
...Вот и княжеский двор. Третьяк слез с Гнедка, ослабил подседельник на потном брюхе коня, огляделся. Спешилась и его полусотня (полтора десятка). Не узнать их - это уже не грозные мужи-воины, а толпа уставших - но веселых - мужчин, которые были пьяны от радости - смеялись, широко открывая рты, показывая зубы из-под русых бород, - иногда встречались и безбородые юношеские лица, - приглядевшись, можно было почти у каждого заметить повязки (у некоторых окровавленные), умело закрытые одеждой.
Из белокаменных княжеских хором выбежал воевода Есей. Обнялись. Отпустили воев-владимирцев домой - остальных разместили по княжеским гридням. Дворецкому велено было досыта накормить, напоить их. Третьяка повел к себе - в рубленный дом с многочисленными дворовыми постройками. (Рядом через оградку красовался Спас - небольшой одноглавый четырехстопный, но строем пропорций и форм создавалось впечатление легкости и изящества, женственной стройности, невесомости, - сотский Третьяк поднял раскрасневшее усталое лицо и, глядя на золоченый купол, перекрестился: "Господи! Благодарен Тебе за то, что я жив!..")
...Недалеко высились боярские терема со светлицами - на окнах которых кое-где голубели-зеленели стекла...
Слезы выступили из глаз Третьяка. "Теперь я могу жениться!.." Вспомнились слова Овсюка: "Только служение Богу, через своего князя, и народу есть смысл жизни и пребывания на Этом Свете, а остальное - суета..." - он отмахнулся - мало ли в сердцах говорил ему приемный отец, старый бобыль. Он и женитьбу считал необязательным: "Детей могут плодить и другие, кому это дано..."
* * *
Вечером чуть отдохнув, взяв с собой несколько воинов-дружинников (из товарищей, - одев их свахами), отправился за Радуней. Есей начал прибирать свой дом, готовиться к свадьбе сотника... Но на следующий день Третьяк вернулся без невестки; изменившийся, суровый, злой - на лбу прорезались глубокие борозды...
* * *
Князь Всеволод Юрьевич с боярином Семионом Ювиналиечем разговаривал со Страшко.
- Ты, сотский (боярин приподнял кустистые брови, недовольно посмотрел на князя), Страшко Суздальский, поедешь вместе с суздальцами, которые сегодня будут отпущены... Денег дадим... У тебя там и родня и родители?..
