— Там мы встретили Келли и Бэби Барнс, танцовщицу, и… ну и всех остальных, конечно. И я влюбилась!

— И поэтому решила вернуться ко мне, да?

Тэсси засмеялась я покачала годовой.

— Да нет, он брат. Лиза и Бэрк — Эд. Настоящий джентльмен!

Я попытался с родительской заботой объяснить ей, что надо быть поосторожней со своими влюбленностями, но она только улыбнулась в ответ.

— Ну конечно я знаю, что с чужими надо быть осторожней, — сказала, она, рассматривая кусок жвачки, — но ведь Эд — совсем другое дело; Лиззи же — моя лучшая подруга.

Потом она рассказала, что Эд бросил ферму в Лоуэлл, штат Массачусетс, и приехал, чтобы помогать воспитывать свою сестру, что он очень образованный и обаятельный молодой человек и не пожалел полдоллара на мороженое и устриц, чтобы отпраздновать свое назначение на должность младшего клерка в шерстяной компании Мэйси. Пока она все это говорила, я начал рисовать, и она приняла нужную позу, не переставая чирикать, как настоящий воробей. К полудню у меня уже кое-что получилось, и Тэсеи подошла посмотреть.

— Вот это уже лучше! — улыбнулась она.

Мне тоже так казалось, и я пообедал в приподнятом настроении, удовлетворенный тем, что дело наконец-то пошло на лад. За столом Тэсси расположилась напротив меня, и мы пили кларет из одной бутылки и прикуривали сигареты от одной спички. Я очень привязался к Тэсси. На моих глазах из неуклюжего подростка она превратилась в худенькую симпатичную женщину с милой фигуркой. Она позировала мне уже третий год и была моей любимой натурщицей. И меня, конечно, очень беспокоило, как бы эта птичка не улетела, не ровен час, с каким-нибудь первым встречным красавцем. Но я, как ни силился, не мог заметить никаких изменений в ее поведении и интуитивно чувствовал, что в этом отношении с ней все будет в порядке.

Мы с Тэсси никогда не дискутировали по поводу морали, и я совсем не собирался этого делать; частично из-за того, что иногда сам многое себе позволял, а отчасти — потому что знал, что она все равно все сделает по-своему. И все же я надеялся, что она избежит неприятностей, потому что желал ей только добра, и к тому же мне хотелось, чтобы моя лучшая натурщица осталась при мне, хотя с моей стороны это и было эгоистично. Я знал, что "влюбленность", как выразилась Тэсси, для нее большого значения не имела, и подобные вещи здесь, в Америке, не имеют ничего общего с "влюбленностью" в Париже. Да, я человек разумный и понимаю, что рано или поздно кто-нибудь заберет у меня Тэсси, и хотя сам я считаю свадьбу ненужным элементом жизни, мне все же хочется, чтобы у Тэсси в конце концов все произошло как полагается — со священником и в церкви. Сам я католик, и когда я слушаю мессу, или когда мне просто хочется перекреститься, мне кажется, что и сам я, и все вокруг становится более светлым. А когда я исповедуюсь, мне и вправду становится гораздо легче. Человек, который, как я, долго живет в одиночестве, обязательно должен кому-то исповедоваться. И кроме того, Сильвия тоже была католичкой… Но я говорил о Тэсси, а это совсем другое дело. Она тоже католичка, и я не беспокоился о ней до тех пор, пока она не влюбилась. Вот уж когда сама судьба должна указать ей путь, и я молюсь про себя, чтобы бог не позволил ей влюбиться в человека, подобного мне, а направил бы ее стопы к Эду Бэрку или Джимми Маккормику, да благословит Господь ее милое личико!..

Тэсси сидела за столом, пуская в потолок кольца дыма, и задумчиво потряхивала кусочки льда в стакане с вином.

— А ты знаешь, мне этой ночью тоже приснился сон… — заметил я.

— Не про того ли типа? — спросила она, засмеявшись.

— Именно. Сон был похожим на твой, но только гораздо хуже.

С моей стороны, конечно, было очень глупо и крайне неосмотрительно говорить ей такие вещи, но вы же знаете, как мало тактичности у среднего художника.

— Заснул я где-то часов в десять, — продолжал я, — и немного спустя мне приснилось, будто я проснулся. Я до того ясно слышал, как часы пробили полночь, как шумят за окном деревья и гудят теплоходы в заливе, что даже теперь я до конца не уверен — спал я или нет. И мне показалось, что я лежу в ящике со стеклянной крышкой. Меня куда-то везли, а я смутно различал сквозь окна крытой повозки тусклый свет уличных фонарей. И скажу тебе, Тэсси, что ящик, в котором я находился, на этой мягкой повозке медленно везли по какой-то каменной мостовой.

Через некоторое время мне стало неудобно, и я попытался пошевелиться, но ящик оказался слишком узким. Руки мои были скрещены на груди, и я никак не мог их поднять, чтобы хоть как-то помочь себе. Еще немного я полежал молча, а потом попробовал закричать. Но голос мой пропал. Я отчетливо слышал стук копыт лошадей, запряженных в повозку, мерное поскрипывание колес и даже тяжелое свистящее дыхание кучера. Но потом до меня донесся другой звук — будто кто-то открыл окно. Мне удалось слегка повернуть голову, и теперь я мог видеть уже не только сквозь стеклянную крышку ящика, но и через окна закрытого экипажа. Я видел дома, мимо которых мы проезжали — все они были тихие и пустые, кроме одного. В этом доме было открыто окно на втором этаже, и в окне я разглядел фигуру женщины, смотревшей вниз. Это была ты.

Тэсси отвернулась и с испуганным видом облокотилась о стол.

— Я видел твое лицо, — убеждал я, — и мне показалось, что оно было полно горя. Потом мы поехали дальше и вскоре свернули в узкий темный тупик. Лошади остановились. Я ждал очень долго, поминутно закрывая глаза от страха и нетерпения, но вокруг было тихо, как в могиле. Мне казалось, что прошло уже несколько часов, и вдруг стало не по себе: у меня появилось ощущение, что рядом со мной кто-то есть, и я открыл глаза. И тогда я увидел над собой белое лицо кучера катафалка, который смотрел на меня через стеклянную крышку гроба…

Неожиданно Тэсси вскрикнула, и я замолчал. Она тряслась, как осиновый лист. Я понял, что своим рассказом очень сильно расстроил ее и вообще вел себя как осел, и поэтому тут же попытался исправить положение.

— Ну что ты, Тэсс, — ласково сказал я, — я только хотел показать тебе, как могут повлиять такие рассказы на сны впечатлительных людей. Ведь ты же не веришь, Что я на самом деле лежал в гробу, правда? Тогда чего же ты так дрожишь? Тут ведь все очень просто: твой сон и моя неприязнь к этому противному сторожу перемешались у меня в голове, и как только я лег спать…

Но тут она закрыла лицо руками и разрыдалась так, словно на нее обрушилось какое-то чудовищное несчастье. Какой же я идиот! Решив побыстрее исправить свою дурацкую ошибку, я подошел к ней и обнял ее за плечи.

— Тэсси, милая, прости меня, пожалуйста, — с чувством сказал я. — Мне не надо было пугать тебя такой чепухой. Ты ведь очень чувствительная девушка и настоящая католичка, поэтому так сильно и веришь в сны.

В ответ она крепко сжала мою руку и положила мне голову на плечо, все еще продолжая дрожать и всхлипывать. Поэтому я принялся ободрять и успокаивать ее, как только мог.

— Ну что ты, Тэсси, открой же глаза и улыбнись, — продолжал я.

Она очень медленно открыла глаза, но выражение их было настолько странным, что я еще раз в сердцах обругал себя за свою идиотскую неосмотрительность.

— Да ведь все это ерунда, Тэсси, — добавил я. — Ты же знаешь, что тебе от этой чепухи плохо не будет.

— Не будет… — как эхо откликнулась она, но ее губы по-прежнему дрожали.

— Тогда в чем же дело? Ты боишься?

— Да. Но не за себя.

— Неужели за меня? — весело спросил я.

— Да, — пробормотала она еле слышным голосом. — Я… я… люблю тебя.

Сначала я засмеялся, но когда смысл ее слов дошел до меня, по мне пробежала невольная дрожь, и я замер, словно окаменев. Так вот что было наградой за мое идиотское поведение! За время, прошедшее между ее фразой и моим ответом, я мог бы найти тысячу невинных отговорок — мог свести все в шутку, мог притвориться, что неправильно понял ее и пожаловаться на свое плохое здоровье; мог, наконец, просто-напросто объяснить ей, что меня невозможно любить. Но мой ответ был быстрей моих мыслей, и теперь, когда уже поздно что-либо исправлять, мне остается только думать и думать над тем, что же я натворил… Я поцеловал ее в губы.