— Приобрели? — с презрением спросил Рихард. — Вы, американцы, всегда что-нибудь приобретаете. И в Южной Америке. И в Германии, на черном. рынке после войны. Вы хотели бы приобрести и саму Германию. Да, мы можем и хотим быть вашимч союзниками в борьбе с коммунизмом. И здесь, в Германии, и во всем мире. Но «приобрести» нашу страну так же просто, как вы «приобрели» сына, вам не удастся. Да я и не верю вам!

— Не веришь… во что?

— Что я ваш сын. Мать могла ошибиться.

— В таких вопросах женщины никогда не ошибаются, Рихард.

— Пусть так. Вы «приобрели» сына. Но я не приобрел отца. Он у меня уже есть. И если я поначалу откликнулся на ваш телефонный звонок и пришел к вам, то только потому, что видел в вас друга моего отца А вы его предали!

— Опомнись, Рихард, что ты говоришь! Ты не в силах перенести себя в обстановку тех лет, в обстановку хаоса, разорванных войной семейных связей, поисков душевного пристанища…

"И вы нашли его в постели моей матери?!" — эти слова чуть было не сорвались с губ Рихарда. Но он сдержался. Однако Гамильтон, видимо, прочел его мысли.

— О каком предательстве ты говоришь? — с наигранным, как показалось Рихарду, негодованием воскликнул Гамильтон. — Твоя мать считала, что ее муж убит!

— Но потом он вернулся и какое-то время вы жили в доме втроем… Словом, я тоже умею считать, мистер Гамильтон!

…В этот момент в дверь осторожно постучали. Вошла Амалия.

— Пришла машина, майн герр! — негромко сказала она.

— Пусть подождет, — недовольно проговорил Гамильтон.

— Нет! — поднялся Рихард. — Если это за мной, то я поеду.

Когда машина уже подъезжала к гостинице, Рихард вспомнил, что на нем свитер Гамильтона.

— Подождите несколько минут, — сказал он шоферу.

Быстрым шагом, задержавшись у стойки портье лишь для того, чтобы взять ключ, Рихард поднялся в свою комнату, снял, точнее, содрал с себя свитер Гамильтона и завернул его в старую газету. Накинув пиджак, не запирая дверь, он сбежал вниз и отдал сверток шоферу.

— Это мистеру Гамильтону. Лично, в руки. Спасибо.

.. И вот он снова один. Мысль о том, что надо позвонить Клаусу, даже не приходила ему сейчас в голову. Он сел в кресло и, опустив подбородок на грудь, закрыл глаза. И тогда его со всех сторон обступили нюрнбергские призраки.

Да, он никогда не был в Нюрнберге, но у матери сохранился семейный альбом, который не раз просматривал Рихард. На одной из фотографий был запечатлен дом, в котором жили его родители, — красивый двухэтажный особняк. И сейчас он как бы «примысливал» к этому дому, к его комнатам своих(отца и мать, еще молодых, таких, какими они выглядели на других фотографиях. В своем воспаленном воображении он видел сейчас Гамильтона и свою мать выходящими из дома, представлял себе их в различных ситуациях: за утренним кофе, обедающими в ресторане, видел — воочию видел! — как Гамильтон обнимает его мать, и тогда ногти сжатых в кулаки пальцев Рихарда впивались в его ладони и ненависть к американцу охватывала все его существо. Потом перед Рихардом возник образ его обманутого отца, да, в мыслях своих он не мог думать о нем иначе, как о своем отце, единственном, незаменимом, представлял себе его в эсэсовской форме, с молниями-рунами в петлицах и с нацистской повязкой на левой руке, — красной лентой с белым кругом и свастикой в центре…

Несгибаемый борец за дело фюрера, за торжество Германии, одним росчерком пера вычеркивавший из жизни предателей, жидомасонов и прочих недочеловеков, он сам стал жертвой предательства, причем в собственном доме.

Как гордился Рихард своим чисто немецким — и, по рассказам втца, во многих поколениях — происхождением, да и мать его была чистокровная немка… Этот факт, помимо многих других, с детских лет укреплял Рихарда в убеждении, что его место в Германии, в рядах мстителей за поражение родной страны в минувшей войне. Он читал и перечитывал не только "Майн кампф", но и все статьи, брошюры, которые были написаны фюрером еще до того, как, будучи вместе с Гессом заключенным в Ландсбергскую тюрьму, он стал диктовать своему соседу по камере главный труд своей жизни и самую великую книгу, которую когда-либо рождало человечество. Он читал и перечитывал Розенберга, знатока расистской теории, мечтал, что когда-нибудь посетит то таинственное племя, живущее где-то среди вершин и пропастей Гималаев, племя, от которого произошла тысячи лет назад истинная арийская раса. Но это — это потом, размышлял Рихард, а до тех пор он должен жить и бороться в Германии, среди своих соплеменников… И вот оказалось, что немцы, истинные немцы, лишь наполовину могут считаться его братьями по крови. Он — полукровка!..

Кто может точно проследить происхождение этих проклятых янки? Кто может быть уверен, что большинство этих пришлых со всего мира людей не ведут свое происхождение от каких-нибудь индейцев, негроидов, метисов и, уж конечно, евреев?..

Могла ли жизнь нанести ему, Рихарду, удар сильнее? Неожиданно ему пришла в голову мысль: уничтожить, убить этого проклятого Гамильтона! Тогда все сохранилось бы в тайне, и он, Рихард, по-прежнему оставался бы сыном Хорста Альбига, истинного немца, арийца, верного борца за дело фюрера.

Но нет, это утопия. Убийство такого человека, как Гамильтон, с его связями, явными и тайными, было бы обязательно раскрыто, и ему, Рихарду, грозило бы пожизненное заключение, если не смертная казнь.

"Так что же мне делать? — снова и снова в этот час мучительных раздумий спрашивал себя Рихард. — Как смыть позор своего рождения?" И каждый раз он находил только один и тот же ответ: в борьбе. Он должен брать на себя самые рискованные, самые опасные поручения, пусть смерть всегда стоит за его спиной, он все равно не будет оглядываться! И пусть отступит перед ним все то, что он мысленно назвал "нюрнбергскими призраками". Пусть само слово «Нюрнберг» отныне вызывает в нем не тот час, когда он был зачат в грехе и предательстве, и не позорный суд над вождями рейха, но воспоминание о том, что этот город был вторым по значению в истории национал-социализма — любимой фюрером ареной торжественных партийных съездов, символом притягательности его непобедимых идей.

Раздался резкий телефонный звонок Он как бы вернул Рихарда из прошлого в настоящее.

Но лишь после третьего звонка он снял трубку.

— Алло!

— Рихард? — услышал он голос Клауса — Какого черта, Рихард?! Где тебя носит?

— Но я же тебе сказал… Встретил знакомого моего отца. Он оттуда, из Аргентины

— Нашел время ходить в гости! Из-за тебя.. — Клаус запнулся.

— Что "из-за меня"? — встревоженно спросил Рихард. — Если надо, я сейчас приеду.

— Все давно разошлись, — по-прежнему недовольно ответил Клаус — Приеду к тебе я. Что ты сейчас делаешь?

Рихард посмотрел на часы.

— Ничего. Я недавно вернулся.

— Ладно, жди! — буркнул Клаус и повесил трубку.

"Что случилось? — подумал Рихард. — Может быть, все дело в том, что я выронил там, в суде, свой пистолет и его подобрала полиция? Но ведь все остальное я сделал точно по инструкции!"

Мысль, что он все же в чем-то поступил неправильно, вытеснила из сознания Рихарда все, что мучило его. Нет, неверно! Теперь к ощущению собственной неполноценности присоединился, усилил его недовольный тон, каким говорил с ним Клаус, и, главное, фраза, которую он не докончил: "Из-за тебя…"

…Клаус появился скоро. Он вошел в комнату без стука.

— Ты все еще мальчишка, парень! Из-за тебя чуть не сорвалась вся операция!

— Но почему, Клаус?! — воскликнул Рихард. — Что я сделал такого?

— На кой черт ты ударил этого Борха пистолетом? Он грохнулся на пол как убитый! Вспомни, как была задумана операция. Коммунисты и другие красные решили освободить своего единомышленника Борха. С этой целью и было предпринято нападение в зале суда. Но попытка не удалась. Коммунисты, то есть мы, были вынуждены оставить Борха в покое и разбежаться. Но какой был смысл похитителям нападать на самого Борха? Это же нелепость! Что завтра напишут газеты? О какой попытке выручить Борха может идти речь, если один из «похитителей» бьет его пистолетом по голове? И к тому же в качестве улики оставляет там, на полу, свой пистолет! Ты что, не знаешь, что каждое оружие имеет свой номер и полиции ничего не будет стоить выяснить, откуда к нам попал этот пистолет?