Должна признать, очень утомительное занятие — давить противника голыми ногами. А что поделать? Фехтованию, извините, не обучены, Мэри Сью из нас, офисных стерв, никакие. Зато мы непробиваемые, энергичные, целеустремленные, и еще помним, каково это — воевать с тараканами, вообразившими, что твой дом — их дом.

— Ты будешь командовать отступление, дебил?! — трясу я пыхтящего и изворачивающегося колдуна. — Я твое племя под корень изведу! Я на весь твой род порчу напущу, у вас у самих по сорок ног вырастет, вы у меня ходить разучитесь!

От такой картины глаза мага вновь уползают под лоб.

— Не отключаться! Смотреть! Командовать! — ору я ему в ухо.

— Отста-а-а-ави-и-и-ть… — выдавливает из себя это жалкое подобие предводителя.

— Как отставить? — рычит Видар. — У меня еще полный колчан!

— Отставить троллецид! — взревываю я пожарной сиреной. — Видар, мать твою великаншу, не увлекайся! У нас раненые!

— Сейчас… — недовольно отзывается Бог Мщения, отрываясь от любимого дела. — Ну сейчас… — И он извлекает из ножен на поясе длинный узкий кинжал. — Где раненые?

— Везде! — бодро указывает Нудд на серые кучи вокруг. Видар с недовольным вздохом ребенка, отлученного от монитора, направляется к недобиткам. Первую и последнюю помощь оказывать.

Я чувствую, как желудок мой сжимается. Я готова закричать или даже завизжать на чертова ублюдка с его нечеловеческими методами ведения войны, припомнить какие-то там декларации прав военнопленных… и внезапно осознаю, на что смотрю. На тело наездницы, распростертое в пыли. Цепи, опутавшие ноги, врезались в кожу, руки вывернуты из плеч, лицо — одна сплошная ссадина, ухо разорвано… И тогда я коротко киваю: давай, Видар. Чем меньше троллей будет нуждаться в ездовой скотине, тем безопаснее станет жизнь этих женщин.

Колдун, выпучив глаза, смотрит, как поднимается и опускается рука Бога Мщения, поднимается и опускается. Словно молоток, пригвождающий остатки тролльей армии к окровавленной земле.

— Ты понял меня, маг. — В моем голосе звенит сталь. — Наездницы под моим покровительством. Ни волшба, ни оружие им не повредят. Но если я узнаю, что на МОЕ племя напали — ходить ТВОЕМУ племени на сорока ногах до скончания веков. И охотиться будут уже на вас. Пшел вон, гадина! — и я отшвыриваю от себя мерзкую тварь, намозолившую мне руку.

Пока колдун на подгибающихся ногах догоняет своих (отступивших, а проще говоря, удравших уже за холмы), троица изуверов преображается в троицу целителей. У меня, к счастью, хватает сил, чтобы залечивать опасные раны, Нудд хорошо справляется с вывихами и ссадинами, а Видар, как заправский психотерапевт, успокаивает слономалышню, отвлекая детей от пережитого игрой «А можно убивать троллей из лука, это делается так». Юная героиня Атхай-ки-Магорх-каи-Луиар-ха-Суллетх, экстерном сдавшая экзамен на боевую и строевую подготовку, разрывается между Видаром и мной. Забавная мы компания, что и говорить…

Дороге Теней удалось то, чего не смогло сделать Мертвое море: она нас разделила. Via dolorosa[73], пролегающий через чрево китово, — вот что такое эта равнина. Словно мы опять идем через пустыню, только небо над нами каменное, и солнце над нами каменное, и жар его обращает в камень все вокруг, даже воду, навеки застывшую желтыми волнистыми драпировками, ниспадающими с серых небес.

Кажется, что идем мы Дорогой теней назад, к стене с неприметной извилистой тропой, которая выведет нас наверх, в оскаленную пещеру в недрах монолитной глыбы, а оттуда — в причудливо-убогий замок, где бродят призраки счастья, а из замка — на кладбище пустых надежд в пустых могилах, камни которых прикрывают ничто, словно высохшие панцири насекомых. И Мертвое море глянет на нас насмешливо: как, вы еще живы? Дорога вернет нас обратно, туда же, откуда мы пришли, но будет ли это то же самое обратно и будем ли мы прежними собой?

— Где могут быть остальные? — тереблю я рукав Морехода. — И КАКИМИ они могут быть?

Уму непостижимо: я сомневаюсь в том, что мои соплеменники сохранили свою суть. Вот в отношении людей я не сомневаюсь. Не сомневаюсь, что они переменились до неузнаваемости. А про Мулиартех и Гвиллиона я думать боюсь. Не могу, не могу представить их другими. Легче, кажется, отдать руку или плавник, чем отказаться от Мулиартех, какой я ее знаю, со всеми ее скверными привычками, со всей ее змеиной изворотливостью, жестокостью, жадностью, эгоизмом, скрытностью, авторитарностью, бесстыдством… Так, стоп. Если перечислять все пороки бабули, я убью ее при встрече.

Но Морк ведь не изменился! А что я о нем знаю? Его чувства ко мне я знаю, больше ничего. Ничего. Он — скала, за которую я держусь во время шторма, что еще можно знать о скале, кроме того, что она надежна? Сила и немногословность, верность мне и бездне — не слишком много у меня информации о муже. Моем муже. Ничего, впереди вечность, чтобы познакомиться поближе. Вот оно, преимущество фоморского доверия к бездне: если она сказала, что двое составят пару, незачем сомневаться — бездна знает. Но… мы ведь отступники! Мы отказники. Морк отказал Адайе, я тоже много чего натворила… Хотя Амар нас благословила, всё, не хочу больше думать на эту тему, не хочу. Всё, что у меня осталось в этом мире — это Морк, моя живая скала. Нет ничего незыблемого, ничего священного, ничего вечного во вселенной, в которой мы бредем через раскаленную черную пустыню, а Морка я пустыне не отдам. Он мой, а я его.

Мореход поглядывает на меня с сочувствием. И как это понимать? Он сочувствует мне потому, что я дошла до того, что сомневаюсь во всем, даже в Морке, или потому, что впереди меня ждет удар?

Морк делает рывок вперед. Я кидаюсь следом, но Морк останавливает меня, как никогда раньше не останавливал — твердо и бесцеремонно. Не суйся, женщина. Признак того, что он все-таки переменился или?..

А впереди, обернувшись вокруг камня в несколько витков, расслабленно почивает морской змей.

Морк прав. Если Мулиартех забыла меня… нас, то приближаться к ней опасно. Сглотнет и не поморщится. Балорова дочь! Мать Мулиартех! Змеюка чертова! Ну погляди ты на нас, ну подай знак!

— Бабушка… — растерянно лепечу я.

Глаз — безопасный, мутно-белый, сонный — открывается и несколько мгновений тупо пялится на застывшую меня. Морк перестраивается в боевую стойку, в руке его появляется неизвестно откуда взявшийся камень. Сколько мы уже в этом мире, а так и не удосужились обзавестись оружием… Дураки!

Змей взвивается в воздух, изгибаясь огромным знаком вопроса. Морк исподтишка примеряется камнем ко второму глазу Мулиартех, к оружию Балора. Боже, если змей попытается нас убить, он справится и так, ему не нужно почти ничего, чтобы нас убить… И зачем я вообще открыла рот!

— Слава Лиру! — стонет бабка. — Живые! Оба! Морк, хулиган, немедленно перестань метить каменюкой в старушку. Дети, вы как?

— Мы хорошо-о-о! — реву я, размазывая слезы по щекам. — Ба-а-а… Ты тоже… в норме? Ты цела? Ты нас помнишь?

— Вас забудешь, кошмар вы моей старости, — вздыхает морской змей и по его лошадиной морде тоже катится слеза. — Я чуть не рехнулась тут. Где-то рядом Фрель бродит. Знаешь, что с ним сталось? Я как увидела, сразу в спячку впала, наверное, чтобы истерику не закатить, как последняя… Лирова жена. Боги мои морские, давно такого страха не испытывала! Ничего уже, думала, от судьбы не хочу, только бы вы… — и она икает во всю глотку. От полноты чувств, не иначе. Ты ж моя синяя дура.

— А что с Фрелем? — Морк пытается направить сентиментальное воссоединение семьи в конструктивное русло. Куда там! Я уже обнимаю тулово змея обеими руками и реву, реву… На мою макушку каплет. Змей тоже плачет, все-таки женщина, не камень… Лир мой насквозь промокший, камень! Гвиллион! Что с ним? Я поднимаю глаза. Бабка качает головой в ответ на немой вопрос: не знаю. Не. Знаю.