Синьора трагически вздыхает, чуть переигрывая. Но не затягивает паузу, чтобы никто не вклинился с неудобным вопросом. Актриса.

— Говорите: служи жизни! — а что она, жизнь, со мной делает? Что она делает с моими золотыми нитями? Едва у женщины рождается ребенок, мужчина начинает воспринимать ее как мать своего отпрыска — и забывает, забывает, что она женщина! Она и сама об этом забывает. Тогда он поревнует ее к младенцу, поревнует — и глядь, желание его иссякло, словно лужица под солнцем. Осталась лишь растрескавшаяся соленая корка. Да, он, может, найдет себе других женщин, и она со временем найдет себе других мужчин — но оба уже не так молоды, не так уязвимы, чтобы их тянуло к этим другим с той же необоримой силой, чтобы новые узы были бы так же крепки и так же сладостны. Изменяя своим законным, брошенным, отвергнутым, они винят себя, винят меня, винят свою страсть, они хотят быть свободными и чистыми. А я их, согласно людской морали, пачкаю! Жизнь идет, унося красоту тел — и красоту уз, сковавших эти тела. Такова жизнь, говорят люди! Зачем же мне служить моему врагу? Зато если служить смерти… — и она усмехается, мечтательно и таинственно.

— Тот, кто не долюбил, становится рабом покойной возлюбленной, — раздается голос Морка. — Рабом мертвой женщины… или мертвого мужчины. В нем навсегда засядет жало несложившейся любви.

— Мертвые не меняются, — глухим голосом продолжает Мулиартех. — Они остаются такими, какими были в момент смерти. И мы вечно помним их и себя другими… свободными от жестокой власти времени.

Мы, дети стихий, с нашей длинной-длинной жизнью доподлинно знаем вкус жертвоприношения смерти. За столетия, проведенные в иллюзорно человеческом теле, стольких приходится хоронить, разрывая узы привязанности, но не освобождаясь от них, никогда не освобождаясь…

Синьора Уия улыбается. Мы тоже улыбаемся и глядим друг на друга понимающе, будто соучастники преступления.

— Жизнь слишком жестока ко мне, чтобы я отдавалась ей без оглядки на свои потери! — заключает Помба Жира. — И вы не вправе требовать от меня этой жертвы.

— Вправе, — раздается голос за спиной Гвиллиона.

Марк, позабытый в ходе битвы, брошенный нами на произвол непредсказуемых уз Синьоры, выходит на середину комнаты.

Он страшен. Пусть тело Марка не изменилось ни на йоту, оно светится мертвенным светом, от которого кожа кажется прозрачной, а сквозь нее проступает, точно сквозь стенки хрупкого сосуда, переливающаяся внутри жестокая сила. И все вокруг видят: перед нами уже не Марк. Ему тесно в границах живого существа, слабого и недолговечного, как все живые. Ему тесно, но он держится — до поры до времени, пока мы выполняем его волю, пока мы глядим на мир его глазами, пока выполняем его волю, повинуясь не разумом, не телом, а всем существом своим, всеми душами, живущими в нас и в наших стихиях…

— Я вправе требовать от тебя всего, чего захочу, — произносит тот, кто раньше был Марком. — Ты — мое порождение, отпечаток моей руки, отзвук моего голоса. И если я велю тебе умереть, исполнив мой приказ, ты умрешь. Помнишь ли ты об этом?

— Она помнит, Бон Дьё, она помнит! — вскрикивает Фрель голосами Легбы и Каррефура — обоими разом. Горло его трепещет, из последних сил воспроизводя дуэт духов. — Она повинуется, не гневайся!

— Я не гневаюсь, — безучастный голос Марка теряет даже подобие знакомого тембра. Он говорит так, словно рот его — гигантская пещера, где нёбо теряется в полумраке, а горло сокрыто в непроглядной мгле за горизонтом. — Я сожалею. Сожалею о своей участи.

— О СВОЕЙ участи? — вырывается у меня. Морк, Мулиартех и Гвиллион косятся на меня с ужасом: с чего это я вздумала встревать в диалог местных богов? И не пора ли меня, болтушку, вывести вон, пока боги не обратили на меня свое опасное внимание?

— Я создаю миры и отдаю их вам. А потом лишь смотрю на то, как вы, мои дети, мои орудия, мои поверенные, управляетесь с сотворенными для вас вселенными. Я сам устанавливаю правила и давным-давно запретил себе вмешиваться в ваши дела. Но я могу спросить с себя: где я ошибся, сотворив ВАС?

— Ты сотворил и смерть тоже! — дерзит Помба Жира.

Несмотря на зеленоватую бледность, заливающую ее щеки, голова Синьоры высоко поднята, а волосы, вставшие дыбом от ужаса, похожи на взъерошенную шерсть зверя, готового к схватке. К своей последней схватке.

— И я могу служить той, которую ты создал!

— Можешь, — философски соглашается Марк. Нет — Добрый Бог, создатель и палач в одной сущности. — Можешь, служить и ей… тоже. Чтобы напомнить людям, как драгоценна жизнь, ты и создана отдельной от любви, самодостаточной в буйстве своем. Ты наделена волей вести людей к саморазрушению, в жадную пасть Тласолтеотль и сотен ей подобных. Но если ты не смиришься с сестрой своей Иеманжой, если не станешь помогать ей в деле зарождения новой жизни, ты и сама не заметишь, как губы Тласолтеотль сомкнутся за твоей спиной. Помни об этом, дочь моя.

Марк неожиданно зажмуривается и трет глаза руками. Потом обводит нас диким взглядом только что проснувшегося человека:

— До чего же башка болит… А что случилось-то?

В ответ ему раздается истеричный хохот Фреля.

— Молчать! — командным тоном бросает моя прабабка. — Что же теперь делать? — спрашивает себя Мать Мулиартех, в надежде обрести ответ оглядывает нашу притихшую компанию и единственный глаз ее останавливается на мне: — Ну, тихоня, что ты надумала, говори!

Я открываю рот, чтобы заартачиться: а почему я-то? — и тут же осознаю: Мулиартех права. Говорить надлежит мне и никому другому. Так сложилось, что это Я несу клубок Ариадны через весь лабиринт, пройденный нами по земле, созданной Добрым Богом в лице Марка, я разматываю его с той минуты, как ступила на заброшенный пляж среди селитряных пустошей, а сейчас у меня в руках — самый конец нити, и дальше нужно идти наугад, потому что возвращаться по собственным следам не получится.

— Нам придется спуститься туда, — едва слышно произношу я и неловко тычу пальцем в пол, — в подземные миры. Помба Жира, которую мы считали причиной болезни этого мира — она только… симптом. Она действует не по своей воле. Делает то, что ей кажется выгодным, блюдет свои интересы… и не видит дальше собственного носа. В принципе, она так же несвободна, как все мы. Ее заперли на острове, окруженном гибельным обманом, мертвой водой лжи, ей дали иллюзию всевластья, чтобы занять все ее мысли надеждой на великую победу, на всемогущество. Самое покорное орудие — то, которое надеется стать всемогущим… И теперь мы должны найти ее хозяев и встретиться с любовью, которую породили они, во тьме подземных миров. С любовью, которая готова наброситься на наш мир и поглотить его без остатка. С любовью — прислужницей смерти…

— Ты — мое отродье! — с гордостью заявляет Мулиартех. — Видите, мужчины, каковы женщины моего рода! Морк, понимаешь теперь, кого судьба отдает тебе в жены?!

— Чудовище она мне отдает, — с нежностью отвечает Морк. — Чудовище, на которого не действует никакой морок. С кем еще мне придется сразиться по слову твоему, жена моя?

— Со смертью, — сухо роняет Гвиллион. — По слову твоей жены мы вынуждены идти на смерть. Ну что ж! — он медленно-медленно опускает веки и его красные огненные глаза гаснут в полутьме комнаты. — Пора.

Всё правильно. И все правильные. Правильные спасители мира, мы готовы лезть в преисподнюю, сами не понимая, за каким чертом. Но, несмотря на неизбежность нашего следующего — нет, нашего ПОСЛЕДНЕГО шага, что-то язвит меня, что-то мучает… Ну да. Конечно. Глаза Синьоры Уия горят нескрываемым, огромным, обжигающим торжеством.

— Этого делать нельзя! — Нудд категоричен и зол, как может быть зол мужчина, у которого на плече висит усталая женщина и ноет, что у нее ножки болят и что пора бы ему — мужчине — прибегнуть к магии, облегчающей жизнь, если она — женщина — ему не совсем безразлична. — Если я дам Видару возможность построить небесный мост до Йернвида, мы через час будем на месте.