К тому же люди такие разные! Чтобы сплести тенета печали, захватывающие душу детей земли в надежный силок, нужно знать, кого ты ловишь. Мы — охотники за людскими страстями. И нам полезно все, что говорит о людях — верными словами, которые остаются верными, даже когда сказавшего нет больше на этой земле.

А слова, вызывающие в человеческом сердце печаль, бесценны. И не так уж важно, правду они содержат или красивую ложь, главное, чтобы работали. Чтобы открывали сердце, точно книгу, и читали ее нам, чужакам и иноверцам, на языке, который мы способны понять.

— Вы и сами сейчас привыкаете к этой роли, — завершаю я свой монолог, — к роли наставников. Пытаетесь придумать непреложные законы, вроде «Декларации прав человека», жить по ним пытаетесь… А ведь не выходит. Если первобытному племени дать все, чего оно хочет, племя погибает. И приходится не столько давать, сколько отказывать, отбирать, бить по рукам, возвращать в прежнее, дикое, грязное, голодное, но единственно возможное для неразвитого ума состояние.

— О чем ты? — удивляется Марк. Он уже освоился на моей кухне, знает, где у меня захоронки с печеньем, на которое Кава раз и навсегда наложила вето. Беспощадное и формальное. Потому что знает она и знаю я: печенье — наше всё!

— А вот об этом! — я покачиваю коньячную полусферу в бокале, вдыхаю дивный аромат лесопилки и высушенных солнцем трав. — О сытной еде, достающейся даром, прилетающей на железных птицах. Об огненной воде, вводящей в транс без шаманского камлания. О волшебной одежде, не намокающей под ливнем. О пластмассовых бебехах, которые не требуется сутками вырезать из кости, украшая плодами своего воображения. Об упоительных развлечениях, которые приходят с большой земли. Обо всем, что превращает тебя, сильного, умного, смелого, выносливого, в никчемного паразита. И тогда белому человеку приходится забыть про декларацию прав тебя, черного, красного, желтого, первобытного — и отнять у тебя все, чем он тебя поманил. Чтобы вернуть к себе настоящему.

— Мы для вас — первобытное племя? — заводится Марк.

— Скорее уж мы для вас. Живем в гротах, интернета не юзаем, лопаем, что море даст, и письменности до сих пор не изобрели! — хихикаю я. — Ваша изобретательность поражает. А мы делаем все, чтобы она не ослабевала. Хотя можем только одно — вызвать у вас подходящее состояние неудовлетворенности тем, что у вас уже есть. Желание странного и нового.

— У вас действительно нет письменности? — изумляется мой жених. Мучительно переживающий свою, э-э-э, внезапную помолвку.

Я выразительно стучу пальцем по лбу. Какая письменность под водой? Даже клинопись, выбитая на камне, не устоит против великой силы волн и великого аппетита морских уточек. Но Марк не понимает. Ему необходимо знать, что мы из рода в род передаем священное знание, лелеемое от начала времен и повествующее… а о чем, собственно?

— Ладно! — сдаюсь я. — Мы пошли другим путем. У нас то, что узнал один, узнают и остальные. Потому что рано или поздно все мы становимся морем. Оно растворяет содержимое наших мозгов, если так можно выразиться. Растворяет и претворяет в информационную среду.

Уфф, слышал бы меня мой грозный предок по имени Балор! Он бы ржал, как ненормальный.

— Так получается, море — это гигантский компьютер? — обалдевает Марк.

— Хорошо защищенный от вирусов, — ворчу я. — Намеренных вредителей среди фоморов замечено не было. Пока. Но кто знает, чего мы еще наберемся, среди людей бегая?

Мой суженый качает головой. Люди — на удивление твердолобые существа. То есть крепкие умом. В общем, сколько им ни расскажи, они не дают себе труда осознать полученное. И немедленно принимаются требовать еще. А я так устала…

День был чертовски длинным. Сперва Мулиартех свалила Марка балоровым взглядом, самым древним психотропным оружием на земле. Хорошо, что не смертельным, а только усыпляющим. Потом мы через весь город везли бесчувственное тело ко мне домой. Приводили беднягу в себя. Успокаивали после радостной новости, что отныне он — нареченный фоморской принцессы (по людским меркам — кошмарной уродины). Отпаивали всеми видами горячительных напитков, обнаруженными в доме. Потом старая кошелка убыла в ванную, откуда не вернулась. Совсем. Парень опять впал в истерику. Но ненадолго. Слишком уж он любопытен. Любопытство-то его и реанимировало, а вовсе не коньяк и не ерофеич с ратафией, которые Кавочка готовит по рецептам позапрошлого века.

Но коньяк, ерофеич и ратафия тоже хорошо пошли. И идут до сих пор.

— Слушай! — воодушевленный крепкими напитками, Марк идет на приступ больной темы. — А зачем тебе я? Я же вижу — у вас совсем другие, а-а-а, ы-ы-ы… стандарты красоты!

— Ну, другие, — пожимаю плечами я. — Откровенно говоря, мне очень жаль, что так вышло. Что ты очень сильный провидец. Что морок на тебя не действует. Что ты видишь меня во всей моей, гм, фоморской красе. Если б ты был чуть-чуть послабее, я к твоему пробуждению уже знала бы, какую девушку тебе хочется. И ты бы ее получил.

— Думаешь, мне нужна вся эта… фоморская ложь?

Черт! Ну до чего прямолинейный сукин сын!

— Твои нужды мне до фени. Все дело в интересах моего рода! — Я решаю быть не менее прямолинейной… акульей дочерью. — Вполне вероятно, что нашему племени понадобится ребенок с кровью провидца. И тогда я должна зачать от тебя. А у тебя на меня встанет?

Марк давится печенюшкой и долго кашляет, осыпая нас обоих имбирной крошкой.

— Не уверен… — продышавшись, хрипит он. — Ты для меня очень… своеобразная.

— Это еще мягко сказано, — ухмыляюсь я. — Во-от… А мне бы не хотелось прибегать к разным сомнительным экспериментам в человеческом духе.

Марку опять нехорошо. В голове его возникают ужасающие картины извращений, которым мы станем предаваться в селекционных целях.

— Я искусственное оплодотворение имею в виду, — успокаиваю я разбушевавшееся воображение суженого. — Придется обманывать очень много земной аппаратуры. Чтобы целая орда специалистов не спятила, обнаружив на экранах черт знает какую физиологию, доселе на экранах невиданную.

Тут уж мы оба принимаемся хохотать, представив себе реакцию простых и непростых специалистов, которым выпадет счастье… Нет, определенно пора в постель. Спать. Я, например, клюю носом. Но заснет ли Марк в моей постели, зная, С КЕМ рядом он засыпает?

— У тебя, наверное, тоже есть хвост! — озвучивает он свою очередную догадку.

— У меня все есть, — рублю я как на исповеди. — Хвост, плавники…

— Жабры…

— Какие жабры, о чем ты? Мне и кислород-то не нужен. — Я, когда пьяная, такая откровенная становлюсь, такая откровенная…

— Да ну?

— Ну да! Так же, как письменность. Для меня это все, — я размашистым (чересчур размашистым) жестом указываю на окно, за которым мирным сном почивает человеческая цивилизация, — игрушки. В которые я играю, пока я здесь. В бездне, — тут меня пробивает на поучительный жест — палец, поднесенный к носу, и глаза, сведенные все к тому же носу. Марк давится криком от представшего перед ним зрелища. — В бездне кислорода очень мало. И там мы становимся другими. Не такими, как в молодости, пока ходим среди людей и живем наверху… то есть на мелководье.

— А какими? — жадно интересуется Марк. Ну что я говорила? Дикарь. Сколько ни дай, все слопает и потребует добавки.

— Ты же меня и такой, какая я есть, не видел! — Я качаю головой. Он что, совсем не слушает? Ни про хвост, ни про плавники… — Вот я сижу перед тобой на стуле, у меня стройные ноги и отличный зад. Все это — дань земной моде! А я, натурально, не такая.

— А какая? — Кажется, он меня подначивает. Ну, щас я тебе покажу!

— Пошли в ванную! — решаюсь я.

Ванна у меня первоклассная. Бассейн, без преувеличений. Марк присвистывает, разглядывая беломраморные изыски на стенах и на полу самого большого помещения в доме. А как же иначе? В этой лохани полоскали плавники поколения фоморской знати. Не могли же они сидячей шайкой удовольствоваться, не люди, чай.