Только после убийства Кирова[87] и особенно после мрачного 1937 года все постепенно изменилось, прежние порядки были ликвидированы. Когда я стал членом Политбюро после XVIII партийного съезда в 1939 г., то уже не помню случая, чтобы проводились регулярные заседания.

В 1934 году собрался XVII съезд партии – съезд победителей, как его тогда называли. Никакой оппозиции уже не было ни в партии, ни на самом съезде. Это был первый съезд после смерти Ленина, где не было оппозиции. Да, при жизни Ленина всегда была оппозиция! В 30-е годы развернулись пятилетки, дела пошли хорошо, все увлеклись хозяйственной деятельностью. Тогда это было главное дело. И это правильно: ведь она конкретно служит идеологии. Если идеология не подкреплена материально, то она не укрепится, не прорастет в сознании людей. Итак, все шло хорошо.

Мне трудно сейчас припомнить все подробности. Как-то вечером в начале декабря раздался телефонный звонок. Звонил Каганович: «Я говорю из Политбюро, прошу вас, срочно приезжайте сюда». Приезжаю в Кремль, захожу в зал. Каганович встретил меня. У него был какой-то страшный и настораживающий вид, очень взволнованный, в глазах стояли слезы. Слышу: «Произошло несчастье. В Ленинграде убили Кирова. Потом расскажу. Сейчас Политбюро обсуждает этот вопрос. Туда намечается делегация: поедут Сталин, видимо, Ворошилов, Молотов, лица от московской парторганизации и еще от московских рабочих, человек 60. Делегацию Москвы нужно возглавить вам. Вы будете стоять там в траурном почетном карауле и потом сопровождать тело из Ленинграда в Москву».

Я тут же отправился в Московский комитет. Мы составили свою делегацию и поздним вечером того же дня выехали в Ленинград. Сталина, Ворошилова и Молотова, которые тоже туда поехали, я не видел ни когда садились в поезд, ни когда мы прибыли, потому что они ехали отдельно, в специальных вагонах. Ленинград (хотя, может быть, это мои личные переживания и я переношу их на всех других) находился в глубоком трауре. Мы видели убитых горем секретарей городского и областного партийных комитетов, многих других людей. Встретился я там и со старыми знакомыми. Особенно в хороших отношениях я был с Чудовым[88], вторым секретарем Ленинградского областного комитета партии, красавцем, симпатичным, уважаемым всеми товарищем. Все мы просто разводили руками и толком не знали, что произошло. Знали только, что убил Кирова некто Николаев[89]. Нам сказали, что Николаев не то был исключен из партии, не то имел взыскание за участие в троцкистской оппозиции, так что поэтому это – дело рук троцкистов. По-видимому, они организовали убийство, и в нас это вызывало искреннее возмущение и негодование.

Не помню сейчас, сколько дней мы пробыли в Ленинграде. Когда ленинградцы прощались с телом Сергея Мироновича Кирова, мы тоже стояли в карауле, по-моему, даже по нескольку раз. Потом состоялись перевоз тела в Москву и похороны. Как переживали смерть Кирова Сталин и некоторые другие члены Политбюро, не могу сказать. Каганович же, которого я видел, был потрясен и, на мой взгляд, даже напуган. Сталина я видел только, когда он стоял в карауле в Ленинграде. Но он умел владеть собой, и лицо его было совершенно непроницаемо. Да я даже думать тогда не мог, что он может быть занят иными мыслями, кроме переживаний по поводу смерти Кирова.

Я с Кировым не был близко знаком. Как-то мы вместе с ним выступали на чьих-то похоронах на Красной площади в Москве. Кого мы тогда хоронили, не помню. Каганович мне тогда сказал: «Надо, чтобы вы выступили, но имейте в виду, что там будет выступать Киров. Киров очень хороший оратор, поэтому вы подумайте хорошенько, иначе впечатление о вас может быть неблагоприятным». Я ответил, что ничего не смогу большего, чем смогу, а с Кировым мне не соревноваться, поэтому, может быть, лучше, чтобы кто-нибудь другой выступил? «Нет, велели, чтобы вы выступили». И я выступил. Каганович сейчас же, как я только закончил, подошел ко мне: «Замечательно, блестяще выступили. Это отмечено Сталиным. Он сказал: «С Кировым рядом выступать тяжело, а Хрущев выступил хорошо».

Если уж говорить о себе, то я считался неплохим оратором. Выступал всегда без текста, а чаще всего даже без конспекта. Когда я готовился к докладам, то составлял цифровые конспекты, потому что держать цифры в голове тяжело, а так доклады у меня получались лучше. Я начал читать доклады, только когда стал уже большим начальником: все очень ответственно, сказанное поправить трудно. Поэтому я вынужден был поступать именно так. К тому же видел, что все так делают, все читают… Когда, например, я готовился к докладу на XIX съезде партии, Маленков[90] сказал мне: «Вот такой-то и такой-то тебе приготовят доклад. Ты не обижайся. Знаешь, что я тебе скажу? Вот сам Сталин, выступая в 1941 году на октябрьских торжествах во время войны, в докладе даже запятых не переставил. Ему дали этот доклад, и я не знаю, читал ли он его до того, но абсолютно без всяких изменений зачитал текст. Так что ты не смущайся, это у вождей бывает». Итак, приехали мы в Ленинград. Нас разместили в лучшей гостинице. Наша делегация насчитывала человек 60: рабочие, служащие. Постояли мы в почетном карауле у гроба, а потом сидели в гостинице и разговаривали. Делать-то нам было больше нечего. Все оплакивали Кирова.

Потом завертелась казенная машина. Как она вертелась, я не знаю, меня она не касалась. Этим вопросом занимался сам Сталин. Я был вне той машины, мое дело было лишь в том, чтобы, когда понесут гроб к вокзалу, мы пристроились к общей процессии, а по прибытии в Москву все вместе шли с вокзала. Потом в газетах было напечатано: «Московская организация оказала почести тов. Кирову». Жену его я видел на похоронах в первый и последний раз, сейчас я ее и не узнаю.

В быту Киров был очень неразговорчивый человек, но на людях – трибун. Сам я не имел с ним непосредственных контактов и потом расспрашивал Микояна о Кирове. Микоян хорошо его знал. Он рассказывал мне: «Ну как тебе ответить? На заседаниях он ни разу ни по какому вопросу не выступал. Молчит и все. Не знаю я даже, что это означает».

Я же слышал, что Киров мог «заговорить» даже голодных людей. Так он поступал в Астрахани в 1919 году: есть было нечего, так он людям речи произносил, и люди слушали, забывая о голоде[91]. Он, конечно, был умным человеком и знал, что нужно сказать. Да, он был истинный трибун! Я слушал его на съезде партии. Он говорил без написанного текста и с отработанной жестикуляцией. Отличный оратор.

После XX съезда КПСC была создана комиссия для детальной проверки дел невинно осужденных лиц. Председателем комиссии был утвержден Шверник[92]. Я предложил включить в состав комиссии Шатуновскую[93], которая сама отсидела ни за что 16 лет и которая была в моих глазах неподкупным, вернейшим членом партии. Привлекли туда и еще одного товарища, который отсидел почти 20 лет. Получилась ответственная комиссия, которая должна была разобраться в делах и дать свое заключение: как могло случиться, что вот такое количество честных людей погибло во времена Сталина в качестве «врагов народа»?

Естественно, в первую очередь начали проверять, кто же такой Николаев, как он совершил убийство Кирова и что его к этому побудило. Когда приступили к изучению дела, то оказалось, что Николаев незадолго до убийства Кирова был задержан чекистскими органами около здания Смольного, то есть учреждения, в котором работал Киров. Николаев вызвал какие-то подозрения у охраны, был задержан и обыскан. У него обнаружили револьвер. Несмотря на эту улику (а в те времена очень строго относились к этому) и на то, что он был задержан в районе, который особо охранялся, потому что там ходили и ездили член Политбюро и все руководство Ленинградского обкома и горкома партии, Николаев, как докладывала нам комиссия, был освобожден. А спустя какое-то время Николаев убивает Кирова. Все эти обстоятельства настораживали комиссию и нас.