Хотя Матерацци обладали безоговорочной военной, экономической и политической властью над почти что третью познанного мира, те, над кем они владычествовали, всегда утешались сознанием, что, каким бы могущественным ни было влияние суровых правителей, сами Матерацци просто рабски повиновались своим женщинам.

По мере того как продолжались избиения и оскорбления Кейла, трое бывших послушников проводили все больше свободного времени, стараясь наворовать по максимуму. Это не было ни особо трудно, ни особо опасно: отношение Матерацци к своему имуществу было, с точки зрения мальчиков, более чем странным. Они, казалось, могли без сожаления выбросить любую вещь, едва приобретя ее. При том, что послушникам вообще не разрешалось иметь никаких личных принадлежностей, это их потрясало. Поначалу мальчики крали то, что, как они считали, могло оказаться полезным: складной нож, точило или даже деньги, зачастую немалые, небрежно оставляемые их хозяевами в спальнях на самом виду. Потом оказалось, что легче спросить у хозяина, нужно ли положить ту или иную вещь на место или следует просто убрать ее с глаз долой, потому что зачастую им в ответ приказывали вовсе избавиться от этой вещи.

За четыре дня мальчики украли или получили «в подарок» больше, чем им могло понадобиться: ножи, мечи, треснувший лук, который Кляйст легко починил, маленький походный чайник, котелки, ложки, веревку, плетенки для хранения еды и весьма солидную сумму денег, которую они намеревались значительно умножить, очистив покои хозяев перед самым побегом. Все это было тщательно спрятано по укромным уголкам и щелям, хотя особой необходимости в этом не было, поскольку никто никакой пропажи и не замечал.

Мысль о необходимости покинуть место, где можно было жить припеваючи исключительно за счет вещей, не нужных другим, печалила Кляйста и Смутного Генри. Однако Смутный Генри не мог не понимать, чем чревато спокойствие Кейла, становившееся, казалось, все более покойным с каждой новой издевательской выходкой Конна Матерацци, с каждым новым унизительным шлепком или тычком с его стороны: он то и дело щелкал Кейла по носу или дергал за уши, словно шаловливый мальчишка.

На пятый день Кейл шарил в поисках чего-нибудь полезного в той части крепости, где ему, как ученику, находиться было запрещено. «Запрещено» в Мемфисе сильно отличалось от «запрещено» в Святилище: там подобное нарушение каралось, скажем, четырьмя десятками ударов кожаного ремня, утыканного металлическими шипами, от чего легко можно было истечь кровью насмерть. Здесь это означало всего лишь выговор — мол, такого делать не следует — и влекло за собой умеренно неприятное наказание, от которого к тому же можно было без особого труда отговориться. В данном случае Кейл приготовился виновато соврать, будто заблудился.

Он двигался внутри древней крепостной стены, являвшей собой самую старую постройку в Мемфисе. Большую часть этой великой стены, многочисленные внутренние помещения которой использовались теперь как склады, снесли, и на расчищенных местах были возведены изящные дома с огромными окнами, которые так любили Матерацци. Но в недрах ее сохранившейся части было темно, свет проникал сюда только через проходы, ведущие внутрь стены и выходящие наружу, и расстояние между входом и выходом порой превышало шестьдесят футов. В свое время стена была предназначена для того, чтобы выдерживать любую осаду, а вовсе не для прогулок.

Осторожно поднимаясь по темной каменной лестнице, не огороженной никакими перилами, предохраняющими от падения с высоты более сорока футов на вымощенный каменными плитами пол, Кейл вдруг услышал, что кто-то поспешно спускается ему навстречу. Впереди лестница резко закруглялась, поэтому он не мог видеть, кто это, но у встречного был фонарь. Кейл отступил в нишу, надеясь, что его не заметят. Быстрые шаги и тусклый свет фонаря приближались. Кейл вжался в стену, и появившаяся на лестнице девушка пробежала мимо, не увидев его. Но фонарь не мог разогнать мрак в огромном помещении, а каменные ступени были неровными. Не сбавив скорости на повороте и оступившись на щербатом камне, девушка потеряла равновесие. Ее уже начало заносить, и на миг она зависла над сорокафутовой пропастью. Коротко вскрикнув, девушка уронила фонарь в провал и чуть было не рухнула следом, но Кейл успел схватить ее за руку и отдернуть назад.

При виде появившегося ниоткуда человека девушка закричала от ужаса:

— О, Господи!

— Все хорошо, — сказал Кейл. — Вы чуть не упали.

— Ох! — воскликнула она и посмотрела вниз, туда, куда упал фонарь. Он разбился, но расплескавшееся из него масло все еще продолжало гореть. — Ох, — сказала она, — вы меня напугали.

Кейл рассмеялся.

— Хорошо, что вы еще можете пугаться, — значит, живы.

— Со мной ничего не случилось бы.

— Нет, случилось бы.

В полумраке она еще раз посмотрела вниз, в провал, потом — опять на Кейла. Он не был похож ни на одного мальчика или мужчину, которых она когда-либо видела: коренастый, иссиня-черные волосы, но что больше всего потрясло ее, так это взгляд: какой-то… древний, кромешный — она не могла найти подходящего слова.

Вдруг ей стало страшно.

— Мне нужно идти. Спасибо, — сказала девушка и заспешила вниз по лестнице.

— Осторожней, — произнес ей вслед Кейл так тихо, что, возможно, она даже не услышала.

Вскоре ее и след простыл.

У Кейла было такое ощущение, словно в него ударила молния. По правде сказать, девушка, которую он увидел, могла бы вскружить голову любому мужчине, будь он исполнен какой угодно мудрости и какого угодно опыта, а ведь Кейл в том, что касается женщин, был беспримерно далек и от того, и от другого. Его глазам предстала Арбелла Матерацци, дочь Маршала Матерацци, Дожа Мемфиса. Однако никто, кроме отца, даже мысленно не называл ее просто по имени — Арбеллой. Для всех она всегда была Арбеллой Лебединой Шеей. Все знали, что она — самая красивая женщина в Мемфисе. Как описать ее красоту? Да просто вообразите себе деву, похожую на стройную лебедь.

Насколько другой могла бы стать мировая история, не повстречай Кейл Арбеллу Лебединую Шею в полумраке крепостной стены в тот день и не прояви он расторопности, отдергивая ее от края пропасти, — ведь тогда она сломала бы свою — о! — такую прекрасную, длинную и изящную шею.

Ничего удивительного, что потрясенный до глубины души Кейл несколько часов спустя сообщил товарищам: он передумал бежать из Мемфиса. Разумеется, он не вдавался в истинные причины перемены намерений — просто сказал, что всю жизнь получал побои, куда более жестокие, чем Соломоновы, а что касается издевательств Конна Матерацци, то он решил их просто игнорировать. С какой стати обращать внимание на глупые выходки испорченного сопляка, когда есть столько веских оснований для того, чтобы остаться? Смутный Генри и Кляйст были озадачены, однако видимых поводов сомневаться в правдивости слов Кейла вроде как не было. Тем не менее Смутный Генри засомневался.

— Ты ему веришь? — спросил он у Кляйста, когда они остались одни.

— А какая разница? Если он хочет остаться, мне это подходит. Тебе тоже.

В течение нескольких следующих дней Смутный Генри с тревогой наблюдал за продолжавшимися избиениями и издевательствами. Как и прежде, больше всего его беспокоило то, что Кейла выставляли на всеобщее осмеяние. Конн Матерацци, конечно же, был испорченным сопляком, но при этом в рукопашном бою демонстрировал пугающее мастерство. Лишь самые старшие и опытные из тяжеловооруженных бойцов Матерацци могли одолеть его в настоящем, беспощадном поединке, какие проводились каждую пятницу и продолжались целый день. Но и этих поражений от безжалостных воинов, в совершенстве владевших своим смертоносным мастерством, с каждой неделей становилось все меньше.

Конн был уже настоящей знаменитостью и, надо признать, заслуженно. Неудивительно, что на последней неделе своего официального обучения он получил награду, которой лишь считаные разы удостаивался молодой воин, вступающий в армию Матерацци, — это был меч Форца, или Данцигская Финка, более известная как Лезвие. Мартин Бэкон, великий оружейный мастер, сделал его сто лет назад из стали уникальной прочности и гибкости, секрет изготовления которой был, увы, утрачен после того, как Бэкон покончил с собой из-за девушки, не ответившей ему взаимностью. Петер Матерацци, тогдашний Дож, для которого и был сделан этот меч, безутешно горевал о кончине Бэкона и до конца жизни отказывался поверить, что человек такого таланта мог покончить с собой по столь ничтожной причине. «Девчонка! — восклицал он в отчаянии. — Да я отдал бы ему собственную жену, стоило ему только попросить». Учитывая холодность, которой славились женщины рода Матерацци, ценность такого предложения могла показаться сомнительной.