Но это не Юлиан разбивал стекла. Они лопались одно за другим, как от удара кулаком, за секунду до того, как Юлиан добегал до них, так что ему приходилось бежать под градом осколков.

Лопались не только те стекла, которые были на его пути, но и все остальные. А посреди этого разрушения стояла черноволосая девочка и махала ему рукой, торопя к выходу.

Рогер попытался поймать его, но Юлиан ловко увер­нулся, толкнул дверь и понесся по коридору. Рогер вопил ему вдогонку:

— Стой, идиот безмозглый!

Юлиан ускорил бег, оглянулся через плечо и увидел, что Рогер пустился в погоню. Но страх придал Юлиану такие силы, что расстояние между ним и Рогером даже увеличивалось.

— Остановись! — кричал Рогер. — Прошу тебя!

Юлиан мчался дальше. Коридор отеля быстро при­обретал нормальный вид, не являя собой мешанины из двух реальностей. И наконец Юлиан увидел в конце коридора лифт. Рогер уже догонял его, и Юлиану при­шлось собрать все силы для последнего рывка.

Лифт за это время тоже изменился, теперь это была кабина за двойной решеткой. Юлиан влетел в эту кабину и едва успел задвинуть за собой решетчатую наружную дверь.

— Подожди же! — кричал Рогер. — Я ничего тебе не сделаю! Только останься!

Он добежал до двери, когда Юлиан закрывал уже и внутреннюю решетку. Но вместо того, чтобы отодвинуть наружную дверь, Рогер принялся неистово трясти ее, вцепившись в прутья. Казалось, в панике он потерял рассудок. Лицо его было искажено. Но гримаса, которую Юлиан в первое мгновение приписал его ярости, на самом деле выражала отчаяние.

Внутренняя решетка наконец сомкнулась с громким щелчком, и Юлиан нажал кнопку первого этажа. Высоко над его головой тяжело заработал мощный электромотор.

— Останься! — кричал Рогер. Он так бешено тряс решетку, что даже кабина содрогалась. — Останься, Юлиан!

Лифт заскользил вниз, и через несколько мгновений Рогер исчез из виду.

Хотя радиобудильник у кровати Юлиана с электрон­ным упорством настаивал на том, что время перевалило за одиннадцать, он, проснувшись, чувствовал себя как колесованный. Шевельнувшись, он обнаружил, что у него сильнейший мышечный спазм. Он лежал в постели одетый и теперь припомнил, что действительно оделся вчера перед тем, как выйти из комнаты.

Он сел в постели и с недоумением взглянул на свои руки. Они были усеяны сотнями мелких порезов и ца­рапин. А на измятой постели поблескивало бесчисленное множество мелких стеклянных осколков.

Юлиан в смятении потянулся рукой к простыне, но внезапно ему стало страшно прикасаться к стеклам, как будто можно было считать их несуществующими, если не притрагиваться к ним. Но стеклянные шипы запутались и в волосах и в одежде. Если все, что он мог припомнить, только приснилось ему, тогда откуда здесь эти стекла?

Он прошел через ванную комнату в гостиную, держась подальше от раковины — вернее, от зеркала над рако­виной. Процедуру утреннего умывания он решил в этот день пропустить.

На столе в гостиной он нашел записку от отца и оставленную им денежную купюру. В записке говорилось, что в два часа отец ждет его в варьете, что портье предупрежден и впустит его. Деньги были предназначены для такси. Юлиан и намеревался потратить их на такси, но не для того, чтобы ехать в варьете. Он далеко не был уверен, что вообще явится на условленную встречу.

В ванную он все-таки вернулся, вычесал из волос микроскопические стеклянные иглы и освободил от них, как мог, лицо и руки. Он был так исцарапан, будто целовался с кактусом. Но надеялся, что это не привлечет внимания.

Когда двери лифта разъезжались в стороны, он заметил в холле знакомую долговязую фигуру в мятом плаще. Но как раз в этот момент Рефельс отвернулся, чтобы перекинуться словом со служащим отеля, и Юлиан вы­скользнул незамеченным. Поскольку прямой путь к вы­ходу ему был заказан, он свернул налево и прошел в зал для завтраков, хотя вовсе не был голоден.

Несмотря на поздний час, в буфете все еще царило оживление, но Юлиану это было только на руку. Лучшего укрытия, чем в толпе, и придумать нельзя, а поскольку он мог через стеклянную перегородку видеть все, что происходит в холле, рано или поздно он улучит момент, чтобы улизнуть от Рефельса. Пока же он взял себе из стопки подогретую тарелку и принялся накладывать на нее все подряд со шведского стола, включая и то, чего он вовсе не любил.

Он как раз подцепил вилкой кусочек камбалы и тут услышал за спиной:

— Рыбу я бы не стал брать. Подозреваю, что она вчерашняя.

Юлиан закрыл глаза, мысленно сосчитал до пяти и потом медленно повернулся. Рядом стоял Рефельс. Вид у него был такой, будто он не только не спал всю ночь, но даже не раздевался. Правда, его изжеванная одежда и такое же помятое лицо отнюдь не мешали ему улыбаться до ушей. Он лоснился, как масленый блин. Охотнее всего Юлиан влепил бы в этот блин свою наполненную тарелку, но пожалел еду.

— Что? — сказал он с неприязнью, на какую только был способен.

Однако эта подчеркнутая неприязнь не нанесла улыбке Рефельса ни малейшего ущерба.

— Насколько я понимаю, это сокращенная форма от вопроса: «Какого черта этому парню опять от меня надо?» — сказал он.

Юлиан не удостоил его ответом и подложил на свою переполненную тарелку — исключительно из стропти­вости — еще целых два кусочка камбалы. После чего попытался протиснуться мимо Рефельса, но репортер и не подумал посторониться, а нагнулся и с любопытством заглянул в его тарелку:

— Выглядит аппетитно. Думаю, я тоже могу позволить себе что-нибудь съесть. Тем более что время завтрака еще не прошло.

— Особенно рекомендую рыбу, — прорычал Юлиан и, грубо протиснувшись мимо Рефельса, направился к ма­ленькому столику с единственным стулом. Он хорошо знал, что ему вообще не следовало разговаривать с ре­портером. Неужто Рефельс действительно всю ночь про­болтался в холле отеля только для того, чтобы подкараулить его или отца?

Не успел Юлиан как следует устроиться за столиком, как Рефельс подошел к нему с наполненной тарелкой. Юлиан подумал: интересно, знает ли Рефельс, сколько стоит это удовольствие? По виду он не был похож на человека, который может позволить себе завтрак в «Хил­тоне».

Отсутствие второго стула не смутило Рефельса. Он просто прихватил стул по пути и тащил его за собой, игнорируя недовольные взгляды официантов. Не спросив разрешения, он подсел к столику Юлиана, облизнулся, но не приступил к еде, а сперва подозвал кельнера, чтобы заказать себе пива.

— Как тебе спалось? — начал он.

Судя по твоему виду, гораздо лучше, чем тебе, — до­думал Юлиан, но сдержался. Ведь когда-нибудь Рефельсу надоест, и он отвяжется. Может быть, уже скоро.

— Эй, ты что, не разговариваешь со мной? — спросил Рефельс.

Юлиан кивнул.

— Ты обиделся. На весь мир, на всех репортеров в целом и на меня в частности?

Вопреки голосу рассудка Юлиан сказал:

— А разве у меня нет для этого оснований?

— Я не знаю, — ответил Рефельс. — Я, по крайней мере, их тебе не давал.

Юлиан от такой беззастенчивой наглости аж задох­нулся:

— Что? И это после всего, что вы там понаписали? Мой отец чуть не взорвался, когда прочитал вашу заметку. Ни слова из того, что вы напечатали, я не говорил!

Рефельс неожиданно посерьезнел:

— Ну уж нет, говорил, — сказал он. — Мне что, про­крутить тебе пленку? Я не присочинил от себя ни единого слова.

— Зато убрали необходимые, — гневно произнес Юлиан. — А те, что остались, перевернули с ног на голову. Я никогда не говорил, что мой отец показывает дешевые фокусы, и я не говорил, что мне это все неинтересно!

Рефельс положил на стол кассету:

— Хочешь прослушать?

— Я имел в виду совсем не то! — запротестовал Юлиан. И, как он ни старался сдержаться, слезы ярости снова заблестели у него на глазах.

Рефельс вздохнул: