– Я обещал вам сорок дней и ночей своего времени, сир! – твердил Тибо.

– Как бы то ни было, вам придется остаться. Если вы не подчинитесь, я сровняю с землей ваши замки в Шампани.

– Вы встретите достойное сопротивление, сир, если попытаетесь это сделать.

– Изменники будут наказаны!

Тибо ответил на это заявление высокомерной усмешкой, что обозлило Людовика больше, чем дерзкие высказывания вассала.

– Советую обдумывать свои слова и поступки. В противном случае вас ждут великие несчастья.

Сказав это, король проследовал дальше.

Новость быстро распространилась по лагерю. Тибо готовился к отъезду. Филипп Лохматый принялся увещевать его:

– Ты совершаешь величайшую глупость. Еретики долго не продержатся, и, если ты покинешь нас сейчас, король станет твоим злейшим врагом на всю жизнь.

– Я отслужил положенный срок. Почему я должен оставаться?

– Потому что, если все последуют твоему примеру, король проиграет.

– Невелик выигрыш – жалкий Авиньон!

– Будь благоразумен, Тибо!

– Я устал от этой осады. Я обещал королю сорок дней и ночей и присягу свою не нарушил.

– Потом ты пожалеешь, что так поступил.

– Ты только о своем брате и печешься, Филипп.

– А разве ты сам не родственник королю?

– Он редко об этом вспоминает.

Другие тоже приходили его уговаривать, указывая на нелепость и даже на изменнический характер его намерений. Некоторые открыто выражали ему свое презрение. Тибо был удивлен количеством тех, кто поддерживал короля, хотя всем надоела затянувшаяся осада и в умах крепло убеждение, что осаждающие находятся в гораздо более плачевном положении, чем осажденные.

Тибо осознал, что большинство настроено против него. Он понимал, что когда-нибудь король все же овладеет Авиньоном, что его уход ему припомнится и что он наживет себе врага в лице короля, способного доставить Тибо немало неприятностей. Но противиться охватившему его желанию досадить Людовику он не мог.

Людовик недостоин Бланш, и Тибо жаждал занять его место на любовном ложе. Он никогда не будет счастлив с другой женщиной, поэтому посвятил всего себя служению этой безумной идее. Людовик не затратил ни малейших усилий для завоевания Бланш – он получил ее в собственность только потому, что был наследником престола. Какая вопиющая несправедливость! А он, Тибо Шампанский, будет сражаться за Бланш, сражаться с Людовиком!

Такое отчаянное и безрассудное решение противоречило его беспечной натуре и инстинкту самосохранения. И все же он лез на рожон, будучи не в состоянии ничего с собой поделать.

Уже в сумерках он собрал своих рыцарей и приготовился покинуть лагерь.

– Ты еще пожалеешь об этом! – напутствовал его рассерженный Филипп Юперель.

– Я рассчитался с долгами и перед Людовиком чист.

– Ты дурак! – сказал Филипп.

– Зато ты умник и преданный братец, – усмехнулся Тибо. – Кто скажет, как дорого обойдется мне мое дезертирство и как дешево оценят твою верность? Адью, Лохматый! Не сомневаюсь, что мы очень скоро встретимся вновь.

Затем Тибо пришпорил коня и во главе своего отряда направился в Шампань.

– Изменник! – вскричал Людовик. – Как я еще терпел возле себя этого жирного мерзавца? Только ради его песенок. Некоторые мне даже нравились. Трубадур он, безусловно, хороший. Как вы считаете, Блуа, Бурбон, Юперель, другие последуют за ним?

Филипп Юперель заявил с уверенностью, что у короля достаточно сторонников, чтобы общими усилиями овладеть Авиньоном.

– Не сомневаюсь. Но мне не по душе, когда кто-то меня покидает.

– Тибо слишком тучен, чтобы хорошо сражаться, – сказал Бурбон. – Пером он владеет искуснее, чем копьем.

– Перо тоже может стать оружием, – задумчиво произнес Людовик. Ему было совестно признаться себе, что злосчастные стишки, воспевающие Бланш, подогревали его ненависть к их автору.

Как он и опасался, поведение Тибо усилило брожение в лагере, увеличило число недовольных. Защитники Авиньона отлично подготовились к отражению любых атак. Тем, кто стоял возле его стен, город стал казаться вообще неприступной твердыней. Никакая армия не в силах его взять.

Здоровье Людовика вновь ухудшилось, и друзья взирали на него со всевозрастающей тревогой. Все чаще возникали разговоры о том, что лучше было бы снять осаду и махнуть рукой на Авиньон.

Настал август, а с ним началась такая жара, что все вокруг плавилось. Солдаты заявляли, что еще никогда солнце не пекло так нещадно. Дизентерия свирепствовала, о больных и умирающих некому было позаботиться.

– Кажется, нашего Луи скоро постигнет та же участь, если мы не уберемся из этих проклятых мест, – сказал Филипп Лохматый.

Бурбон придерживался мнения, что Людовик ни за что не отступит.

– Может, Тибо оказался умнее нас, – предположил граф Блуа, – во всяком случае, он избежал многих напастей.

– Он заплатит за свой подлый поступок сполна, – заявил верный Филипп.

По прошествии нескольких дней после этого обмена мнениями среди приближенных короля комендант осажденной крепости прислал гонца к Его Величеству.

Город готов сдаться, так как исчерпаны все ресурсы для сопротивления. Это была победа, но купленная дорогой ценой!

Людовик не имел желания впускать солдат в захваченный город, чтобы они там грабили, насиловали и убивали, хотя это и полагалось по обычаям того времени. Он не мог не испытывать уважения к столь стойким и мужественным людям, какими были защитники города. Поэтому король объявил, что готов пощадить население, хотя сознавал, что если город, стоивший ему таких больших потерь в людях, в деньгах и вооружении, не понесет наказания, то это будет расценено как проявление непростительной слабости с его стороны.

Исходя из этих соображений, он приказал снести до основания крепостные стены и наложил на жителей контрибуцию.

Труды его по взятию Авиньона хотя и неожиданно, но благополучно завершились. Он мог наконец-то вернуться в Париж.

Бланш уже заждалась его. В ее умиротворяющих объятиях он найдет успокоение. Как он нуждался в этом!

Итак, он отправился в путь.

Город сдался в конце августа, но ему пришлось еще многое улаживать, и выступил Людовик только в последних числах октября. Он испытывал смертельную усталость, и после дня, проведенного в седле, ему требовался день отдыха.

По прибытии в замок Мотленсьер он без сил упал на постель, а наутро, собираясь встать и продолжить путь, уже не смог этого сделать.

– Увы, друзья, – сказал он. – Боюсь, что нам придется задержаться здесь.

Бланш велела привести к ней всех пятерых сыновей. Изабелла была еще слишком мала и оставалась в детской, где вскоре другая малышка или малыш составит ей компанию.

– Ваш папа возвращается домой, – сообщила королева детям. – И мы должны встретить его и приветствовать. Это доставит ему столько же радости, сколько и одержанная им победа.

Юный Луи поинтересовался:

– А что будет с жителями Авиньона, миледи?

Бланш глянула на него пристально. В голосе его чувствовалось сострадание, и она задавалась вопросом, что побудило сына обеспокоиться прежде всего судьбой побежденных.

– Ваш отец лучше нас знает, как с ними поступить.

– Он отрубит им руки, – сказал Роберт, – … или ноги. Или выколет всем глаза.

– Наш папа так не сделает, – заявил Луи.

– Он накажет их обязательно, – настаивал Роберт.

– Виноваты их вожди, – справедливо заметил Луи. – Вот кого надо наказать. Правда, миледи?

– Когда ваш папа вернется, – сказала Бланш, – вы можете у него спросить, что сталось с жителями Авиньона. И наверняка, услышите что все было сделано по справедливости.

– А наш отец все делает по справедливости? – спросил неугомонный Роберт.

– Ваш отец всегда поступает так, как советует ему Господь, – ответила Бланш.

– А если Господь молчит? Как быть тогда? – заволновался Луи.