— У-у, браво, — язвит Лолла. — Тебя бы вчера в театр — со сцены монолог читать!
— А какую пьесу давали?
— «Дочери Трои»
— «Дочери Трои»… Значит, их там было трое?
— Это греческая…
— «Trojan's daughters». Такой, что ли, греческий юмор?[222]
— А-ха-ха! Древнегреческий. И это трагедия.
— А зачем вы пошли на трагедию? Разве недостаточно самому ее пережить? Или самому ее создать?
— А ты не сдаешься.
— Это ты не сдалась.
— Фак ю!
— Ноу. Ай факт ю!
Лолла отворачивается и делает вид, что продолжает корпеть над своими отчетами. Да, это трагедия. Определенно трагедия. Юдоль скорби, перехваченная посредине горным хребтом. Я пытаюсь опять наладить контакт. Подхожу к столу и ставлю колени на стул, а локти на столешницу, переключаю скорость и говорю дружелюбным тоном:
— А вы там плакали?
— Нет.
— Да ну? Вы же трагедию смотрели, ужасную трагедию. Или, может, постановка была ужасная?
— С тобой без толку говорить.
— Просто ты не хочешь со мной говорить. Ни сейчас, ни тогда.
Она поднимает глаза:
— Когда это?
— Пока не стало слишком поздно. Пока мы не приступили…
— То есть ты ничего не знал? Невинный ангелочек? Маленький…
— Маменькин сыночек?
— Да, или просто безумец…
— Скажи еще «безумный Гамлет»!
— Хлин Бьёрн!
— Что?
— Ведь ты все знал.
— Нет.
— Знал!
— Знание — это знание. А женщина — это женщина.
— Bay! Какие фразы! Где ты их набрался? Что с тобой? Ты какой-то странный. Говоришь как псих.
— В клинике? Как псих, которого лечат. И делает это Лолла. Специалист-консультант-нарколог. Маленькая добренькая самаритянка, предоставляющая свою пизду всем нуждающимся. Мужчинам и женщинам, сыновьям и мат…
Она отвешивает мне пощечину. Неплохо для разнообразия. А то я уже устал от всех этих плакальщиц. Но я не ожидал, что это окажется так приятно. У меня даже встал. И стоит. Но не стоит. Надо подсуетиться и схлопотать еще одну. Она глядит на меня, красная от гнева. Я, ухмыляясь из-под очков:
— Всего одна пощечина? Ты уже кон… конь. Троянский.
— Прости. Но с женщинами так не разговаривают.
Ну заладила. С женщинами так, с хренщинами сяк…
И ты, Лолла?!
— Женщина и не женщина. Ты ведь бисексуалка? Ты у нас «би»? Разом и «би-би» и «тах-тах». И женщина, и мужчина?
— А с кем из них ты спал?
— То есть?
— Как будто тебе самому не хотелось со мной переспать! Все время пялишься на мои груди сквозь свои дурацкие солнечные очки, когда я ухожу из гостей, тоже бежишь за мной по пятам, ходишь за мной, как хвост, по всей квартире, распустив слюни, как кобель, а сам под крылышком у мамы до сорока лет, со своей вечной несуразной эрекцией по поводу и без повода…
— Ну? Ведь она себя оправдала? Или как?
Но нашей подруге не до шуток, она вовсю разошлась и вещает дальше:
— …расписал свою неудовлетворенность на все лады, а сам боишься всех женщин, как черт ладана! Стоит только какой-нибудь Холмфрид даже не то чтобы на порог к тебе зайти, а просто позвонить, ты уже и хвост поджал! Обычных человеческих чувств не терпишь, кроме как по телевизору, ночи напролет гоняешь по видео порнуху… Хлин! Тебе не семнадцать лет! Пора бы уже с этим смириться. Попробуй заглянуть правде в глаза. Попробуй спросить себя: какую жизнь ты ведешь? Какая у тебя жизнь? Попробуй дать ответ на этот вопрос. Какая у тебя жизнь?
— Ну, такая, какую папа дал.
— Вот именно, Хлин, вот именно. Именно об этом я и говорю. Гроу ап![223] Оживи! Загляни жизни в фейс! Попытайся… жить!
Я подвигаюсь к ней чуть поближе.
— А что… что значит «жизнь»?
— Все, кроме того, чем занимаешься ты… не по телику… горе, любовь, радость, слезы, пот, кровь…
— Все, кроме мышления?
— Мышления? Нет, и оно тоже…
— И все же в основном такое общение там, обниматься, разговаривать, напиваться там, с кем-то спать, беременности… короче, всякие приключения.
— Ну, хотя бы так…
— В последние три дня я только тем и занимался, что жил. Честно признаться, уже поднадоело.
— Явно нет…
— Разве?
— Тебе явно нужно что-то еще. Да. Тебе нужны проблемы. Ты — проблемоголик. Ты — типичный случай того, когда человек сам по себе пуст и поэтому все время ищет на свою жопу приключения, всякие проблемы. Тебе просто надо для себя что-то найти, какую-нибудь цель, какую-нибудь жизнь… жену там, работу… короче, заняться чем-нибудь, а не тратить все время на поиск старых ран, чтоб их растравлять. Несуществующих ран.
— Пизда — это незарастающая рана.
— Bay! А хуй тогда что? Неудаленная опухоль?
— Ну, скорее такое вздутие.
— Да? Такой нарыв, такой прыщ, который иногда надо выдавливать, и из него выходит такое белое… такой гной.
— Во: гной в ране…
— Ай, Хлин, прекрати! Иди и найди себе… какую-нибудь жизнь.
Она смеется. Теперь она смеется. Она смеется теперь. А у меня встает. Смех и первородный грех.
— Эх, Хлин! У тебя все так бессмысленно и нелепо. Ты посмотри на себя! Ах, ах, бедный мальчик, все кончено, впереди ничего, злая Лолла все развалила…
— Злая Лолла сама повалилась. На ковер. Ты была великолепна. Я никогда не спал ни с кем, кто бы сравнился с тобой. Невероятно!
— Правда? Благодарю.
— Я понимаю, почему мама переориентировалась ради такого явления, как ты. Лолла, Лоллаах…
Я огубливаю ее лицо. С открытым ртом. Я огубленный. Загубленный. Не вышло. Она уворачивается. Отпихивает меня. Никаких пощечин. Молчание. Она сидит. Я встаю. Из-за стола. В гостиной. Я стою. У стола. Ищу пятно на ковре. Подхожу к стулу. Сажусь. Закуриваю. Семь затяжек. Семь молчаливых затяжек.
— Как ты считаешь, в чем главное различие между мной и мамой в постели?
Она хватается за голову и вздыхает. Слышу, как она произносит дежурное «Джизус!». Потом она встает. Собирает бумаги и стоит с ними в руках, смотрит на меня. Как раненый зверь. Ранний зверь. Званый в дверь. Не звал — не верь.
— Ты просто идиот.
— А ты умная.
— Это прискорбно.
— Трагедия. Ужасная трагедия.
— Скорее постановка ужасная.
— Тогда и плакать не из-за чего.
— Это действительно так серьезно?
— Серьезно не серьезно, а тема для разговора есть.
— Чтобы тебе было чем заняться?
— Ага. Точно.
— Тебе недостаточно, что ты все это смотришь по своему телевизору? Может, тебе лучше в театр сходить?
— Вряд ли мне это нужно, если у меня кон… если у меня дома целый троянский конь.
— Ты о чем?
— Ну, просто… Такая немыслимая штука, которая вдруг появилась в доме, и все думали, что это к счастью, а фигли. И никто не знал, что там внутри. Так ведь?
— А что внутри?
— Целое войско. Так ведь?
— Однако, я бе… То есть я — беда?
В этом «бе» что-то есть. Это «бе» — не просто блеянье.
— Нет-нет. Скорее, «бе»…
— Да? И какая же я «бе»?
— Не знаю… Бедная? Бесподобная? Беременная?
— Беременная?
— Да, наверно…
— А почему ты так решил?
— Да просто, с языка сорвалось.
— С языка сорвалось?
— Да… Я же без презерватива…
— Понятно… Ты — без презерватива, значит, я — беременна. Ну-ну…
— Наверно…
— Я не могу забеременеть.
— Ну? «У лесбиянок детей не бывает…»
— Нет, не в том дело. Я просто не могу. Я десять лет пыталась…
— Ну? Зачем?
— АХ, ЗАЧЕМ? Я ХОЧУ РЕБЕНКА!
Ну начинается. Слезы. Притворные женские слезы. Старинная динамомашинка, которая, очевидно, встроена во всех женщин, со скрипом заводится. Заводится с хныканьем. И ты, Лолла?! Она поворачивается к столу и собирает свои вещи, складывает бумаги в пачку. Нарколог-консультант. Не могущий зачать. Не могущий дать жизнь. Поэтому пытающийся ее изменить. Другим. Безнадега. Вот какое это «бе». В этом что-то было. Я встаю. Очевидно, в знак соболезнования, как в церкви. Рука Папы Римского… Подвигаюсь к ней. Не знаю зачем. Говорю дурацкое (ну вот, еще раз — прогресса, очевидно, не предвидится):
