– Мне его жаль.

– А мне – нет. Пока она была жива, не так уж он ее и любил. Он слишком закладывает и совсем не работает. Держитесь подальше от людей, которые катятся по наклонной. Фирма это ценит. Фирма ценит крыс, которые знают, когда бежать с тонущего корабля. Вы пользуетесь его квартирой.

– Скоро перестану. Бываю там и со своей женой.

– С этой девчонкой из Группы оформления вы ведете себя, как слюнявый дурак-студентик.

– Ничего подобного, – защищаюсь я. (Теперь гордость моя уязвлена.) – Это только игра, Джек. – (Прямо чувствую, как глаза мои наполняются слезами. Должно быть, они сейчас влажные, как и у него.)

– Она недостаточно хороша. И получает гроши.

– Вы же заигрываете.

– Меня защищает моя репутация, считается, что я заносчив и с причудами. Про вас ничего такого не думают. Судят вас только по вашим поступкам. У меня весенняя сенная лихорадка. Если кажется, будто я плачу, – это аллергия. Что вас забавляет?

– Вот бы мне иной раз ввернуть такое словцо.

– Где вам. Пока я тут, поблизости, я всегда вас за пояс заткну. И соображаю я быстрей вашего. Вам не хватает стиля, чтобы быть таким речистым, как я, так что и не пытайтесь. Эта девчонка вам не поможет. Лучше займитесь богатыми разведенками, чужими женами да соблазнительными вдовушками.

– Заполучить вдовушку не просто: их не так-то много.

– Читайте в газетах некрологи. Опять вы улыбаетесь.

– Забавный вы человек.

– Вам должно быть сейчас не до смеха, Слокум, вы попали в переделку, и, похоже, вы этого не понимаете. Мне это не нравится.

– В какую такую переделку?

– Вы ведь работаете у меня, и ваше дерьмовое веселье мне не по вкусу.

– Вы вроде не любитель этого слова.

– Похоже, вы боитесь меня меньше, чем прежде.

– Сию минуту не меньше.

– Я говорю не про сию минуту.

– А с чего бы мне бояться?

– И мне это не нравится. Я сам начинаю бояться. Джеку Грину совсем ни к чему, чтоб его подчиненный набрался этакой уверенности в себе – ходит, видите ли, и насвистывает моцартовскую Большую мессу до минор, я нашел в справочнике. Нечего усмехаться. Вас так же легко удивить, как всех прочих. Вы-то откуда ее знаете, ума не прилежу.

– Я знаю одну девушку, которая…

– Вот я могу себе позволить здесь оригинальничать. А вы – нет. Мне свистуны не нужны. Мне нужны подчиненные пьяницы, язвенники, с мигренями и гипертонией. Такие, чтоб боялись. Я здесь главный, и у меня будет то, что мне нужно. А известно вам, что мне нужно?

– Хорошая работа.

– Мне нужны служащие, у которых спастический колит и нервное переутомление. А вы еще решили худеть, верно? У меня у самого спастический колит. А у вас почему его нет? Я принимаю вот эти таблетки. Мне нужно, чтобы и вы их принимали. Ну, примете одну?

– Нет.

– Если хотите и дальше у меня работать и выступить когда-нибудь с речью на конференции, так примете. Мне нужно, черт подери, чтобы моим подчиненным было хуже, чем мне, а не лучше. Потому я и плачу вам такие большие деньги. Мне нужно, чтоб вы все время находились на грани. Мне нужно, чтобы это было ясно и открыто. Мне нужно слышать это в вашей запинающейся, испуганной, косноязычной речи. Больше всего вы мне нравитесь, Боб, когда не можете вымолвить ни слова, потому что не знаете, что мне от вас нужно. Я и в этом году вам не дам выступить на конференции. Но вы не будете этого знать, хоть я сейчас так и говорю. У вас не будет уверенности. Потому что я могу передумать и велю вам подготовить и отрепетировать еще одно трехминутное выступление, на случай если опять не передумаю. Но я передумаю, Нe доверяйте мне. Я не доверяю лести, преданности и общительности. Не доверяю почтительности, уважению и сотрудничеству. Я доверяю страху. Вот вам беглая демонстрация красноречия, не так ли? Вам такое не по плечу, верно я говорю?

– Что стряслось, Джек? – запинаясь, чуть не хныча, повторяю я, и слабость эта делает меня жалким. – За что вы со мной так?

– В моем отделе самые высокие в Фирме ставки. Вы прочно засели у меня в отделе.

– Я знаю.

– Меня ругают за то, что я плачу такие большие деньги.

– Я знаю.

– Но это все, пока я не решил вас уволить. Я тоже тут прочно засел. Вы и это знаете? Мне нужны подчиненные, чтоб соображали не хуже начальников и чтоб у них сидело в голове, что, если я их выгоню из отдела, им крышка. И мне нужно, чтоб так оно и было. Вот теперь все ясно и понятно. Теперь все вышло наружу, что и требовалось. Теперь-то вы боитесь. Да. Хватит, Боб, передохните… спрячьте руки в карманы. Руки у вас трясутся.

(Если б я посмел, я бы его убил.)

– Зачем вам надо, чтоб я боялся?

– Вы у меня под началом! Я могу вас уволить, болван несчастный. И вас могут уволить еще двести человек, о которых ни вы, ни я понятия не имеем. Вы сомневаетесь?

– Нет, черт возьми.

– Так какие вам еще основания? Я могу изводить и унижать вас, когда захочу.

А, черт возьми, так оно и есть… он все еще мой злой гений. Не может он меня уволить; но всем своим существом, каждой клеткой я чувствую: может, и я не в силах одолеть ужас. (Мозг мой разумен, а железы – нет.)

И я боюсь заговорить, вдруг стану постыдно, недостойно запинаться – как баба, как плакса. Я не решаюсь разжать губы, развязать язык и изготовить лицевые мышцы, чтоб можно было вымолвить хоть слово, пока не переберу все мыслимые звуки и не выберу наконец то слово, с которого начну. И еще по крайней мере одно, идущее за ним, которое благополучно приведет меня к cледующему. (Если фраза будет короткая, мне, пожалуй, удастся ее закончить. Начать надо с односложного слова. Все мыслимые звуки сбились в кучу в голове.) Не то у меня вырвется только нечленораздельное бормотанье или истерический вопль. Чувствую себя ломтем хлеба, подгорающим в тостере, и вдруг меня прошибает жаркий пот, я даже не успеваю вспомнить, что это совсем лишнее, покрываться испариной незачем. Джека Грина мне теперь опасаться нечего. Надо только делать вид, будто опасаюсь.

Но я и вправду опасаюсь.

(И боюсь, так будет всегда.)

Я терпеть его не могу и, как и Энди Кейглу, желаю ему смерти. Пусть бы он заболел раком щитовидной железы, или предстательной, или толстой кишки. Но его и рак не берет. Вот его я, пожалуй, навестил бы в больнице, послушал бы, как он слова не может вымолвить, поглядел бы, как чахнет. Пожалуй, я загремлю в больницу прежде него, и уж он-то не снизойдет до того, чтобы меня навестить. (А может, навестит – как раз потому, что поймет, я этого никак не жду.) Быть бы мне таким. Я завидую ему и смотрю на него снизу вверх, даже когда он с наигранным безразличием, чуть ли не со скукой глядит в сторону. И не злорадствует победно – даже этого удовлетворения мне не доставит. (Так мало я для него значу. Ну и ну.) Вот бы мне так. Может, если постоянно упражняться (когда его нет поблизости и он не поглядит с уничтожающим презрением, сообразив, что это ему я пытаюсь подражать), когда-нибудь и сумею вот так же невозмутимо, свысока измываться над людьми.

Увольнять меня Грин сейчас не собирается, просто хочет оскорбить. Он не в духе – очередной приступ злости. (У него в голове атмосферные помехи.) Но меня от страха бросает то в жар, то в холод. И иной раз мне кажется, я теряю рассудок. Страх и рассудок, который я теряю, словно бы даже и не мои (словно бы его), они то опаляют мне нутро, словно пламя в доменной печи, то леденят кожу, словно мглистый зимний ветер, и, неподвластные мне, поочередно налетают на меня изнутри и снаружи моей крахмальной, сшитой на заказ зеленовато-голубой рубашки швейцарского батиста, лучшей, по словам Грина, рубашечной ткани. Прямо курам на смех. Что бы мне сегодня прийти в рубашке темного в рубчик поплина или еще более плотной ткани – на ней не проступили бы пятна, выдавая, что пот течет у меня под мышками и струится по груди и по животу.

– В следующий раз наденьте свитер, – чудится мне голос Грина, уж верно, он читает мои мысли. – Шерстяной. Или кардиган. Вроде моего. Вот для чего я его надеваю», – прибавляет он; это уже я читаю его мысли.