Поэтому Ясон Тофт никак не мог смириться с мыслью, что в истории рода на протяжении двухсот лет существует загадка, которая повторялась и в жизни Георга и Маргрете и для которой не находилось никакого видимого объяснения. Это была загадка, которую общественность сначала отметила, но потом великодушно забыла, потому что совершенным людям легко прощают один-единственный незначительный изъян, но изъян этот, на взгляд Ясона, страстью которого была действительность, был непонятным, притягательным дефектом преломления в таком вообще-то безупречном бриллианте. Загадка эта была связана с отношением семейства к далёкой загранице, к тому, что находилось за пределами Европы.
Первый миллион ригсдалеров Ван Остенами был заработан в XVIII веке в Королевской Датско-азиатской концессионной компании на поставках слоновой кости, индиго и чёрного дерева из датской колонии Транкебар в Бенгальском заливе. Именно благодаря этим деньгам компания стала владеть самой крупной датской торговой флотилией на Востоке. Дания времён Просвещения видела в компании Ван Остенов твёрдую руку, протянутую до самого Китая и железной хваткой державшую колонию в тропиках, в то время как другая рука компании, отдавая честь королю и нации, писала для них подробные отчёты о присущей Востоку смеси варварства и красоты, служа одновременно источником ценной информации. Именно семья Ван Остенов в 1770 году на собственные средства вооружила компактную наёмную армию и, отправив её морем в Бенгалию, заставила защищать интересы компании с такой жестокостью, которая даже по тем временам казалась исключительной. Но вместе с тем именно Ван Остены, не оглядываясь на расходы, привозили домой редкий китайский и индийский фарфор и убедили Королевскую фарфоровую фабрику начать производство сервизов со стилизованными восточными мотивами, которые для всей Европы стали символом восприятия Данией культурного достояния Востока.
В начале XIX века компания без всяких объяснений прекратила все свои дела в Индии и начала структурные преобразования, которые для окружающего мира так и остались непонятными. В результате этих превращений получилось судоходное и торговое предприятие, сохранившее определённые интересы в Вест-Индии и Северной Америке, но подчёркивавшее, что это целиком и полностью датское предприятие. Единственный комментарий к принятым мерам был дан прапрадедушкой Георга ван Остена на собрании в Торговой гильдии. Здесь его сам король озабоченно спросил, действительно ли совместимо с принципами компании о просвещённой торговле уходить с богатых индийских побережий.
Тут лицо Ван Остена стало замкнутым, и он повернулся вполоборота.
— Поверьте мне, Ваше Величество, — сказал он тихо, — свет, исходящий от этих берегов, исключительно бенгальский.
С этих времён семейство обратилось внутрь страны, прочно укрепившись во всём датском, словно обнаружив вдруг, что высокие идеалы можно сохранить, только если повернуться спиной ко всему чужому. Из их домов исчезли все следы Востока. Представители рода обставляли свои жилища с простотой классицизма XVIII века, но с тех пор Греция стала для них их ultima mundi.[52]
Ван Остенам удалось в некоторой степени затормозить в Дании тот интерес к Востоку, который распространялся по Европе в XIX веке. Семья выступила против перевода на датский «Тысячи и одной ночи», она не показывалась на постановке «Аладдина» Эленшлегера или на знаменитом спектакле в «Театре Казино» «Калиф в сказке». Она воспрепятствовала публикациям консервативной прессы об экзотическом романе французского писателя Гюстава Флобера «Саламбо» и о постановке оперы Моцарта «Похищение из сераля», и она указала на дверь доведённому до слёз X. К. Андерсену, когда тот на одном из званых семейных вечеров в ответ на просьбу что-нибудь почитать прочитал первые строки своей сказки «Соловей». Никогда с тех пор фонд компании не финансировал ни одной выставки восточных предметов искусства и книг о Востоке или поездок на Восток, и никогда ни одна женщина в семье не выступала ни в какой роли, как-либо связаной с иностранными культурами, и не принимала участия ни в одном подобном мероприятии.
Со временем все забыли, что когда-то было иначе, и национальный характер Ван Остенов был признан добродетелью. Одним из тех редких случаев, когда кто-либо из членов семьи публично высказывался о политике, стала газетная статья 1900 года, где отец Георга затронул вопросы иммиграции. Тогда он написал, что его род обратился к Дании не из шовинизма, а из-за стремления к концентрации, и именно поэтому он предупреждает против продолжения начавшейся в прошлом столетии иммиграции евреев, поляков и цыган, а также против эмиграции в Америку. «Датская культура, — писал он, — это жидкость, для дистилляции которой потребовалось тысячелетие. Если мы непрестанно будем получать вливания чужеродных суспензий или сами будем выделять сильные соли, то в этой жидкости никогда не образуется то равновесие, которое позволит нам посмотреть сквозь неё на свет и действительно понять, что значит быть датчанином».
Когда Георга ван Остена во время последнего интервью перед переездом на Конгенс Нюторв спросили, не откроется ли компания в XX веке другим частям света, он спокойно ответил: «Мы никогда не были закрытыми. Мы не боимся иностранного. Мы граждане мира и европейцы. Но в первую очередь мы датчане».
Этот ответ Ясон прочитал вскоре после того, как встретил Хелену, и ему не показалось странным это утверждение. Удивляло его нечто другое. А именно — совершенно непонятные условия приёма на работу слуг в этой семье.
Все знали, что во всех поколениях рода Ван Остенов в доме жил индиец, очевидно, занимающий должность доверенного слуги, и в дистиллированно датском окружении семейства эта фигура была столь неорганична, как была бы пальма посреди буковых лесов на картинах Скоугорда,[53] в большом количестве хранящихся в семейной коллекции.
Говорили, что этот странный обычай возник полтора века назад и что всегда слугами были сыновья из разных поколений одной и той же индийской семьи, из какого-то места в Индии, и Ван Остены из поколения в поколение продолжали приглашать их в Данию. Рассказывали, что приезжали всегда юноши моложе двадцати лет, и что оставались они в стране семь лет, после чего возвращались домой, и следующий слуга занимал их место. Действительно ли так обстояло дело, никогда не было доказано. Свет же видел, что эти темнокожие мальчики с точёными лицами и нежными губами очень скоро начинали говорить на безупречном датском без всякого акцента, а потом — всегда одетые во фрак, как будто они были одновременно дворецкими и гостями — вставали между семьёй и остальным миром, и делали они это настолько убедительно, что все забывали, что кожа их, строго говоря, неправильного цвета, или прощали им это. Когда Ясон написал Ван Остенам письмо с просьбой о встрече и когда на его вопрос пришёл любезный ответ, под которым стояло непроизносимое имя, то он понял, что, как и все прочие, кто на протяжении последних ста лет обращался к главе самого датского из всех датских семейств с просьбой, он сначала вынужден вести переговоры с иностранцем.
Во время этих переговоров ему не на что было пожаловаться, но именно потому, что приходящие к нему письма были одновременно и официальными и любезными и не содержали ни одной ошибки, они возбуждали его любопытство. Поскольку он страстно желал понять наконец любимую женщину, за те несколько недель, что остались до её возвращения, всякий вопрос о ней и её семье, оставшийся без ответа, создавал напряжение в его душе. Узнать, почему она никогда не навещает своих родителей, как чувствует себя дочь в такой идеальной семье, почему Маргрете и Георг ван Остены перед Амалиенборгом[54] своей любви поставили привратником какого-то черномазого, место которому у языческой пагоды, стремление получить ответ на эти и другие загадки стало для него навязчивой идеей. Тот Ясон Тофт, который 19 марта шёл по вечернему Копенгагену, был одержим своим любопытством, и поэтому мысли его бежали впереди него без помех, и во всём мире не было ни одной заботы, которая могла бы их остановить, и не было трамваев и машин, и даже под ноги ему было смотреть незачем — он парил.
