Она как раз заканчивала обучение на кафедре теоретической физики — молодая женщина, окружённая другими женщинами, смотревшими на неё испуганно и с сомнением, и мужчинами, готовыми отдать ей всё, если бы они смогли решиться на это и если бы не были уверены в том, что у неё и так уже всё есть. Её длившееся четырнадцать лет глубокое внутреннее отчаяние не оставило иных следов, кроме искренности, никогда не искавшей окольных путей, которую кое-кто из мужчин, случалось, принимал за некую направленную именно на него заинтересованность. На самом деле это был универсальный отказ.
Идея эта пришла ей в голову в тот день, когда последние окружающие, на которых она полагалась, её предали. Однажды утром, таким же солнечным, как и в день её рождения четырнадцать лет назад, сёстры рассказали ей, что они уже перестали быть призрачными надеждами и пообещали руку и сердце молодым людям и уже давно выполнили все свои обещания. Посол заключил их в объятия и объявил, что они с матерью решили удалиться от дел и что существует маленький домик у моря, где они будут писать портреты друг друга.
Не имея определённых планов, Шарлотта всегда представляла себе, что её сёстры и дальше будут продолжать производить впечатление на всё новые и новые части мира. Она никогда даже не предполагала, что они, каждая в отдельности, могут пасть так низко, чтобы попытаться сделать счастливым какого-нибудь отдельного человека. В отношении отца у неё были смутные представления, что ему следовало бы достичь ещё более высокого положения, вернуться в Данию и встать, на худой конец, во главе правительства. Теперь она поняла, что эти последние её союзники перешли на более низкие энергетические уровни, где находится весь остальной род человеческий, и того, чего она от них ожидала, более не существует, оно удаляется в космическое пространство, словно луч напрасно растраченной, бесполезной энергии.
Тогда она отвернулась от них и пошла своим путём, твёрдо решив, что больше никогда их не увидит.
В тот день Шарлотта медленно шла вдоль Сены. Тому, кто знает, что пришёл в мир с таким количеством любви внутри себя, равного которому не существует во внешнем мире, рано или поздно приходит мысль о самоубийстве, и в тот день она пришла и к Шарлотте. От смерти её мысли обратились к литературе.
Шарлотта всегда много читала, и в её сознании мир литературы и мир физики были близки — две сферы, между которыми она без труда могла перемещаться. За прошедшие четырнадцать лет она встретила в книгах многочисленные подтверждения своих горьких познаний о жизни, и теперь она размышляла о смерти, о писателях и о Париже.
Она думала о Бальзаке, преследуемом своими кредиторами, направляющемся с пачкой рукописей под мышкой к площади Оперы, где он заставлял своих молодых героев терять иллюзии и начинать спуск в загробные пределы. Она представляла себе Эмиля Золя, оживлённо жестикулирующего в кафе «Трап», переполненного негодованием, страдающего, как и герои его романов, в равной степени от политических преследований и от недостатка теплоты. И она думала о Шарле Бодлере в публичном доме, — одиноком и полупарализованном человеке, выжженном словно шлак своими попытками с помощью морфия создать искусственный рай вместо естественного любовного ада.
Оглядываясь на историю, Шарлотта чувствовала, что эти мужчины поняли бы её, Шарлотту, так, как никогда никто не понимал. Нет больше, думала она, людей, чувствующих так сильно.
В это мгновение она ощутила внутри уплотнение энергии, внезапно нарастающее давление, свидетельствующее о том, что у неё зарождается гениальная идея, ещё не получившая словесного оформления. В этом состоянии напряжённой духовной беременности она дошла до Нового моста. На самой середине моста, там, где он проходит через остров Сите, шли дорожные работы, и тут навстречу Шарлотте появился юноша. Он нёс два ведра кипящего гудрона на коромысле, и его обнажённый торс, волосы и лицо были иссиня-чёрными. Только глаза светились, будто именно там стёрли сажу с двух кусочков голубой эмали.
Впоследствии Шарлотта так и не смогла объяснить, почему она остановилась перед этим юношей. Напротив, она с готовностью признавалась — одному человеку, с которым позднее анализировала всё случившееся, — что, возможно, происшествие это было как раз такого свойства, что физика никогда не будет в состоянии дать ему объяснение.
Не очнувшись ещё от своих размышлений, она взглянула на юношу, и он в смущении остановился. При этом вся аппаратура Шарлотты пришла в полную готовность, и тут она провела один из тех контрольных опытов, которые без счёта ставила в течение последних четырнадцати лет, и провела она его в мыслях, поскольку со времён Эйнштейна физики-теоретики занимаются в основном мысленными экспериментами, а Шарлотта к тому же была убеждена в том, что любовь лучше всего рассматривать чисто теоретически.
Одним махом она убрала всё окружающее и всех зрителей, чтобы оперировать как можно меньшим количеством переменных. Потом она представила себе, что подходит к юноше, поднимает голову и целует его. Одним лёгким движением (которое, к сожалению, возможно только в лаборатории) она скинула с себя платье, туфли и нижнее бельё. Она представила себе его изумление, его трепет, его возбуждение, и она прижалась к нему, и, царапая его кожу, пальцы её медленно спустились от его пупка вниз. Она расстегнула брюки, освободила его член, встала на цыпочки, приподняла одну ногу и медленно скользнула к нему.
До настоящего времени этот и все другие предпринятые ею ранее опыты производили глубокое ощущение счастья, которое она запомнила по своему первому эксперименту в Сен-Клу. И вслед за первым экспериментом во всех остальных присутствовало сознание смерти. Она знала, что уже сейчас, после первого раза, в его глазах появится отблеск будущего, того равнодушия, которое он уже начал чувствовать, а вслед за этим появились другие картины, и наконец последняя — он уходит, а она остаётся, одна со своей безответной страстью.
Тут неожиданно всё внутри неё сложилось в некую композицию. Она рывком выпрямилась и быстро и целеустремлённо пошла дальше по мосту к другому берегу, а внутри неё, словно оползень, проносились размышления и вычисления.
В один миг она вспомнила весь свой эмпирический материал, всех тех мальчиков и мужчин, которые, сами не зная того, любили и предавали её в воображаемых лабораторных условиях, представила себе всю эту напрасно потраченную любовь в виде сплошного инфракрасного теплового потока, направленного в космическое пространство, или в виде золотистых вод, ушедших в канализацию, и тогда она сформулировала первый закон любви.
— Только человек, — сказала Шарлотта самой себе, — который представляет собой закрытую систему, сохраняет свою любовь.
Подставив лицо к солнцу, она ощутила его тепло и почувствовала огромный прилив сил при мысли о том, что её одиночество опирается на закон природы.
— И можно определить коэффициент использования любви, — продолжала она, — только в первый раз человек любит в полную силу. В каждый последующий раз его любовь слабее, чем в первый.
Её поразила мысль, что её собственная постоянно растущая страсть не очень-то соответствует этой модели.
— Но я, — сказала она самой себе, — ведь никогда не любила, и поэтому моя энергия остаётся неизменной, и так и будет продолжаться, потому что, — и тут она сформулировала третий закон, — потому что единственная любовь, к которой стоит стремиться, это вечная любовь, а она невозможна, поскольку в любой системе, которая открывается другой системе, теряется энергия. Не существует, — продолжала Шарлотта, — не может существовать никакого любовного perpetuum mobile.
Никогда прежде она так исчерпывающе не формулировала опыт, накопленный ею за двадцать один год жизни, но на этом она не остановилась, напротив, мысль её бешено забила хвостом, оторвалась от поверхности и устремилась ввысь к голубому небу.
— Что же произошло, — спросила она себя, — со всей той энергией, которую люди на протяжении истории теряли в своих напрасных попытках достичь друг друга, где любовь Бальзака к ста женщинам — по женщине на каждый роман «Человеческой комедии» — и где тот безутешный плач, который всегда звучал за цинизмом Бодлера, и где безграничное сострадание Золя?
