– А кто другой?

– Парень по имени Бертон. Репортер.

– Скажи ему, мы собираемся перекусить. Если его устроит, что я буду бормотать, жуя бутерброд, пожалуйста, пусть входит. И пропусти человека с картонкой, я умираю с голоду.

Разносчик и Майк Бартон вошли в кабинет одновременно. Бартон был высоким, плечистым, с широкой грудью и скорее походил на водителя грузовика, чем на репортера. У него были толстые губы, внимание к ним привлекали густые черные усики, которые выглядели словно пятно типографской краски под носом. Войдя, он тут же протянул руку.

– Мистер Белл? – спросил он.

– Здравствуйте, – сказал Хэнк и пожал ему руку. – Ефраим Холмз, начальник бюро. Ефраим, мистер Бартон.

– Мы знакомы, – сухо сказал Холмз.

– Что у вас на уме, мистер Бартон? – спросил Хэнк.

– Хороший вопрос, – улыбаясь, ответил Бартон. Когда он улыбался, его зубы на фоне черных усиков сверкали белизной, а его темнокарие глаза на широком лице, казалось, светились острыми лучиками.

– Что на уме у всех в эти дни? – продолжал Бартон.

Хэнк развернул свой бутерброд и начал жевать.

– Ну, я не правомочен говорить за всех. Только за себя.

– А что у вас на уме? – спросил Бартон.

– Дело Морреза.

– То же самое и у меня на уме, мистер Белл. Поэтому я и пришел. Вы читали нашу газету за последнее время?

– Простите, – ответил Хэнк, – но я не читаю бульварных газет.

– Снобизм государственного служащего?

– Ничуть. Просто у меня никогда не было такой привычки.

– Между прочим, НАША бульварная газета – довольно хорошее издание, – сказал Бартон.

– Ваша газета смердит, – решительно заявил Холмз, – это дешевая, сенсационная, желтая, бульварная газета, которая прикрывается знаменем либерализма, чтобы продать лишние экземпляры и заполучить больше заказчиков на публикацию рекламы. Что вам здесь нужно?

– Я пришел поговорить с мистером Беллом, – ответил Бартон, мрачно насупив брови.

– Я начальник бюро, – сказал Холмз, принимая брошенный вызов. – Я имею право слышать все, что вы собираетесь сказать мистеру Беллу.

– Хорошо, – ответил Бартон. – В каком сейчас состоянии ваше дело? Вы думаете, их осудят?

– Я поддерживаю обвинение по делу о предумышленном убийстве, – ответил Хэнк. – Это то, о чем говорится в обвинительном акте.

– Ваше отношение к истории, которую они состряпали, что Моррез с ножом напал на них?

– Пока я еще не до конца расследовал это обстоятельство.

– Когда вы планируете начать расследование?

– Боюсь, что это мое личное дело, мистер Бартон.

– Я думал, что вы слуга народа.

– Так оно и есть.

– В таком случае, это и общественное дело.

– Если бы народ был способен судить, то я, возможно, согласился бы с вами, мистер Бартон. К сожалению, народ не изучал юриспруденции, а я изучал, и я буду расследовать и готовить дело так, как считаю правильным.

– Независимо от того, чего хочет народ?

– Что вы имеете в виду?

– Народ хочет, чтобы эти трое ребят умерли на электрическом стуле. Я это знаю, и вы тоже знаете это.

– Вы хотели бы, мистер Бартон, чтобы завтра я лично препроводил их в тюрьму «Синг-Синг» и включил рубильник электрического стула? Они имеют право на справедливый суд.

– Но в этом деле есть только одна справедливость, и это очевидно каждому. Они хладнокровно убили слепого парня. Народ требует возмездия.

– Вы говорите за народ или за себя?

– Я говорю и за народ, и за себя.

– Из вас получился бы хороший главарь линчующей толпы, мистер Бартон, – сказал Хэнк. – Я все еще не пойму, зачем вы сюда пришли?

– Узнать, как вы относитесь к этому делу.

– Это не первое дело об убийстве, которое мне когда-либо приходилось вести. Я отношусь к нему так же, как я относился ко всякому другому делу. Я намерен выполнять свои обязанности как можно лучше.

– И в эти обязанности входит отправка убийц на электрический стул?

– В эти обязанности входит преследование судебным порядком виновных в предумышленном убийстве. Я не выношу приговора. Если присяжные признают ребят виновными, судья Самалсон вынесет приговор.

– В деле о предумышленном убийстве смертный приговор является обязательной мерой, и вы знаете об этом.

– Верно.

– Таким образом, если вам удастся доказать, что это было предумышленное убийство, вы сумеете послать этих ребят на электрический стул.

– Присяжные заседатели могут просить и добиться смягчения приговора, и в этом случае смертный приговор может быть заменен пожизненным заключением. Такие случаи бывали и раньше.

– Это вы и попытаетесь сделать? Пожизненное заключение?

– Этот вопрос исключается! – рявкнул Холмз. – Не отвечай на него, Хэнк!

– Позвольте разъяснить вам, мистер Бартон, – сказал Хэнк. – В этом деле я буду добиваться обвинительного приговора. Я представлю присяжным заседателям и суду факты так, как я их понимаю. Присяжные заседатели решат, являются ли эти факты достаточными для того, чтобы вне всякого сомнения прийти к заключению, что было совершено предумышленное убийство. Моя работа заключается не в том, чтобы искать мщения или возмездия. Моя работа заключается в том, чтобы показать: было совершено преступление против народа округа, и подсудимые, которых я преследую судебным порядком, виновны в этом преступлении.

– Другими словами, вам безразлично, умрут они или нет?

– Я буду поддерживать обвинение…

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Он не заслуживает ответа.

– В чем дело, Белл? Вы боитесь смертной казни?

– С тех пор, как я стал прокурором, я послал на электрический стул семь человек, – ответил Хэнк.

– Вы когда-нибудь посылали на электрический стул ребят?

– Нет, мне никогда не приходилось вести дело об убийстве, в которое были бы вовлечены ребята такого возраста.

– Понимаю, – Бартон помолчал. – Когда-нибудь слышали о девушке по имени Мэри О'Брайан, мистер Белл?

Секунду Хэнк был в нерешительности. Холмз поймал его взгляд.

– Да, – ответил он.

– Я разговаривал с ней вчера. Из этого разговора я понял, что вы флиртовали, когда оба были подростками.

– Я думаю, что вам лучше уйти, мистер Бартон.

– Не является ли Мэри О'Брайан – в настоящее время Мэри Ди Пэйс – причиной вашего нежелания…

– Убирайтесь вон, Бартон!

– …вести дело так, как того хочет народ?

– Вы хотите, чтобы я вышвырнул вас отсюда, Бартон?

– Для этого потребовался бы человек посильнее, чем вы, – ответил Бартон и усмехнулся. – Но я все равно ухожу. Не пропустите завтрашнюю газету. От нее у вас волосы встанут дыбом.

– Сукин сын, – сказал ему вслед Холмз.

В этот день после полудня, Хэнк пошел к Мэри. Он позвонил ей из кабинета, чтобы предупредить о своем приходе, и она ответила, что после трех будет его ждать.

На улице безумно жарко. «В мире нет места более жаркого, чем Гарлем, – подумал он. – Назовите такое место, и все равно Гарлем будет жарче, потому что Гарлем – это огромный бетонный гроб, и ничто не шевелится в этом гробу, в нем нет ни малейшего дуновения ветерка. В июле и августе…

В июле…

Он вспомнил празднование Дня независимости в Гарлеме 4 июля, когда ему было восемь лет. Тогда еще не существовало закона, запрещавшего фейерверки. Они с матерью сидели у окна в квартире на шестом этаже и глядели на улицу, слушая, как взрывались пороховые хлопушки и шашки, наблюдая за возбуждением, царившим внизу на улице. В гостиной его отец слушал по радио транслируемую со стадиона «Янкиз» игру в бейсбол.

В шесть часов мать Хэнка обнаружила, что у них нет хлеба. Отец, поглощенный нависшей угрозой проигрыша команды «Уайт Сокс», не мог оторваться от радио.

– Сходи вниз, Генри, – сказала мать. – Я послежу за тобой из окна.

Он взял деньги на хлеб и сбежал по лестнице. Бакалейный магазин (единственный на этой улице, который все еще был открыт) находился через три двери от их подъезда. Шум и возбуждение на улице ошеломили его. С широко открытыми глазами он подошел к бакалейному магазину, купил хлеб и стал возвращаться домой, когда ребята постарше окружили его.