— У меня все хорошо, — произнесла она почти нараспев. — Я на той неделе съездила в Атланту поглядеть на старого друга.

«Должно быть, она имеет в виду Беннета», — подумала я.

— Как он?

— У него и его невесты все хорошо.

Неестественное спокойствие Дашай начало меня тревожить. Вскоре после этого мы распрощались.

Я вернулась в нашу комнату и, аккуратно переступая через осколки, забрала полотенца и шампунь. Помывшись и переодевшись, я осознала, насколько я голодна. Бернадетта еще спала, поэтому я отправилась в холл узнать, не хочет ли позавтракать Осень. Но старая кушетка в общей комнате была пуста.

Завтракать я отправилась в одиночестве.

Я вернулась к себе в комнату и как раз подметала осколки лампы, когда вошла мае. Я бросила швабру и обняла ее. Когда мы отстранились друг от друга, выражение ее лица не на шутку встревожило меня — она казалась выжатой, словно не спала несколько дней.

— Что стряслось? — спросила я.

И тут вошел агент Бартон. Он извинился, что беспокоит нас, но в голосе его не чувствовалось сожаления.

По его предложению мы отправились в библиотеку, в уединенный уголок, называвшийся «кабинетом для научной работы». Бартон вынул диктофон и несколько раз кашлянул, чтобы проверить его. Таким мрачным я его еще не видела.

Затем он сообщил мне, что та штука на болоте была мертвым телом, и тело это принадлежало Осени.

После — спустя неделю собеседований с Бартоном и в Полицейском управлении штата Джорджия, после серии проверок на детекторе лжи, пребывания в состоянии шока — я услышала от мамы извинения. Она сказала, что хотела позвонить, предупредить о надвигающейся беде, но они с Дашай решили, что пусть лучше полиция увидит мою первую реакцию на новости.

К концу той недели Бартон однозначно уверился, что я не являюсь причиной смерти Осени (он сказал, что ее задушили, но где это произошло, неизвестно), но его беспокоило то, что он называл «невероятным совпадением»: три девочки, которые были знакомы со мной, пропали, и минимум две из них в итоге погибли. (В меньшей степени его беспокоила отмеченная полиграфом низкая температура моей кожи, но мае убедила его, что это побочный эффект лечения «редкой формы волчанки — того же типа, что убила ее отца».)

Затем поступила новая информация: одна из обитательниц нашего общежития сообщила полиции, что видела незнакомца, выволакивавшего из корпуса очень большой мусорный пакет, в то утро, когда мы отправились на болота.

— Я решила, что он из полевой группы.

Она стояла недостаточно близко, чтобы разглядеть детали его внешности. Среднего роста, сказала она. Лысый. В темных очках и темной одежде.

Я рассказала Бартону, что видела ехавший в сторону кампуса бежевый внедорожник, когда мы отправлялись в Окифиноки.

— Когда ты в прошлый раз упомянула о джипе, мы установили боевое дежурство, — сказал он. — Ничего не всплыло.

— Что ж, лучше установите по новой, — сказала мама. — Кто-то убил ту девочку, и он до сих пор на свободе.

Он думал, что джип мне привиделся, но пометку себе сделал.

— Что, если… — я сформулировала вопрос на ходу, — что, если тот, кто забрал Осень, на самом деле охотился за мной?

К моему удивлению, Бартону это уже приходило в голову. Да, я опять подслушивала его мысли. Он ломал голову над местонахождением тела, насколько вероятно, что убийца знал маршрут наших каноэ, хотел, чтобы мы обнаружили ее.

— Все возможно, — сказал он. — Нам остается только догадываться.

Помимо признаков борьбы — разбитой лампы, наполовину вывернутого спальника, — в комнате не обнаружилось ни малейших следов присутствия кого-либо, кроме Осени и нас с Бернадеттой. Но полиция нашла записку, оставленную Бернадеттой Осени, и допросила Чипа, ее бывшего бойфренда. Алиби Чипа — что он в обсуждаемый вечер пытался угнать машину — не произвело на них особого впечатления. Они также допросили Джесса и отца Осени, в Сассе и в Джорджии, куда они приехали по собственной воле. По просьбе семьи я встретилась с Джессом и мистером Весником однажды днем в кирпичном здании полицейского участка.

Мистер Весник, полный мужчина средних лет, сильно потел и почти не раскрывал рта. У него были глаза и подбородок Осени. Джесс изменился — похудел и постригся налысо. Глаза у него были ясные, и каждое движение казалось осмысленным.

— Мы знаем, что ты тут ни при чем, — сказал он мне. — Мы просто хотим, чтобы ты рассказала нам, что произошло.

Я пересказала им те же подробности, что и полиции, о приезде Осени. Она не казалась особенно расстроенной или подавленной разрывом с Чипом. И я упомянула ее звонок, когда она сказала мне, что Джесс собрался в десантники.

— Она очень гордилась тобой, — сказала я.

На миг он расправил плечи и благодарно кивнул. Им с отцом было невыносимо говорить о смерти Осени. От этого они чувствовали себя бессильными.

Меня вычеркнули из списков подозреваемых, когда судебная лаборатория обнаружила под ногтями у Осени «биоматериал». Анализ ДНК не совпал с моими данными.

Последнее, что мне сказал Бартон:

— Позвони мне, если вспомнишь еще что-нибудь. А тем временем будь осторожна.

Я подумала о ночи в палатке, о твари снаружи, о странных шумах. Если бы я заикнулась об этом, Бартон бы снова решил, что я выдумываю. Но мае, должно быть, услышала мои мысли. По пути к фургону она проверила, ношу ли я кошачий амулет.

За неделю допросов (с тех пор я мысленно называла их только так) я утратила нормальное чувство вкуса, запаха, звука и осязания и смотрела на все, не замечая деталей.

На занятиях по философии преподаватель рассказывал нам о «философских зомби»: гипотетических существах, которые ведут себя как люди, но не чувствуют себя живыми. Они ходят, разговаривают, едят, пьют — но субъективное ощущение переживаний у них отсутствует. В ту неделю я чувствовала себя зомби.

Мама сняла комнату в мотеле неподалеку от штаб-квартиры полиции штата. Она сказала администрации Хиллхауса, что мне нужно время, чтобы оправиться от потрясения, вызванного смертью Осени. Она ежедневно следила, чтобы я ела и пила тоник, спала (она давала мне снотворное) и гуляла. Мы каждый день по полчаса бродили вдвоем по маленькому городку возле кампуса. Никто там нас не знал и не беспокоил. По вечерам она мне читала, но стоило ей умолкнуть, как я уже не могла припомнить только что услышанное. Когда она думала, что я сплю, она звонила кому-то и разговаривала так тихо, что я не могла расслышать слов. Как ни странно, именно ее шепот в темноте убаюкивал меня лучше любой колыбельной или сказки.

Спустя неделю я снова начала думать и чувствовать, правда по чуть-чуть. Материал, который я не могла обработать в момент его поступления, теперь представал в форме вопросов.

— Что с похоронами Осени? — спросила я мае, когда мы гуляли по городу. — Была ли поминальная служба?

— Ее похоронили два дня назад. — Мама держала меня за руку, словно чтобы направлять меня. — А если и будет поминальная служба, тебе нечего и думать на ней присутствовать.

— Почему?

Она вздохнула, и я в который раз поразилась, какой у нее усталый вид.

— Ариэлла, тебе пока не надо приезжать в Сассу. Слухи и обвинения возобновятся с новой силой.

Мы шли дальше. Я заметила на дереве почки. В каком-то ином мире наступала весна.

Всплыл новый вопрос:

— Мае, что ты делала в Джорджии, когда позвонил Бартон?

— Я заботилась о семье. — Она огляделась, словно кто-то мог нас подслушивать. — Мне казалось неразумным говорить с тобой об этом, пока продолжалось дознание. Но завтра мы с тобой уезжаем на неделю.

Больше она мне ничего не сказала.

На следующий день мы заехали в кампус, чтобы я могла взять свежую одежду и запас тоника. Отчасти я по-прежнему пребывала в состоянии зомби, поглощая чувственные впечатления без переживания их, но прорывы ясности случались чаще, чем накануне.

— Я пропущу столько занятий, — сказала я.