Эмил ничего не ответил. Известия, которые они получали в последнее время, были одно другого сквернее. Бантаги вовсю развернули строительство морских судов в порту Сиань, а только этим утром поступило сообщение о том, что их армия преградила подступы к Ниппону. Не радовала и политическая обстановка: вождь бантагов Гаарк прислал к ним для переговоров своих представителей, которые оказались весьма хитроумными людьми и сумели внести раздор в стан республиканских лидеров.
— И Ниппон теперь для нас недоступен, — посетовал Эндрю и, склонившись над шахматной доской, стал задумчиво играть с фигурами. — Они могут напасть на нас с одной из двух сторон. Мне позарез необходимо знать, какую из них они выберут, — а как я могу получить эти сведения без воздушной разведки? — Он вернул своего короля на место и стал двигать ферзя и ладьи Эмила. — Первый путь — с востока, в обход моря, — проговорил он, переместив ферзя в правый верхний угол доски. Эндрю четко представлял себе расстановку сил на местности.
Земли Ниппона лежали в нескольких сотнях миль к востоку. Если бы он строил железную дорогу быстрее, послав подальше кое-кого из политиков с их недовольством, они успели бы добраться до Ниппона, переправить туда оружие и собрать немалое войско. За год они могли бы подготовить дивизий двадцать — численность населения вполне позволяла сделать это. И тогда уж бантаги не посмели бы сунуться к ним.
— Эх, если бы мы закончили линию!.. — вздохнул Эндрю.
— Если бы да кабы… — откликнулся Эмил. — И потом, это ведь не старое доброе время, когда можно было раздать этим детям природы гладкоствольные мушкеты, обучить за какой-нибудь месяц обращению с ними, построить шеренгой и двинуть на противника. Нынешнее военное искусство — штука непростая.
— Те бантагские войска, что нам довелось видеть, вооружены по старинке, луками и копьями, но Ганс-то говорит совсем о другом. У них там заводы, которые производят заряжающиеся с казенника пушки и винтовки, а также эти чертовы бронированные самоходки. И даже если бы мы построили дорогу до Ниппона, то она растянулась бы узкой лентой на сотни миль, став идеальной мишенью. Это было бы повторение Первой Римской кампании, только несравненно хуже. Стоило бы бантагам перерезать в одном месте эту трехсотмильную нить, и все наши усилия — псу под хвост.
— Получается, что ниппонцы были обречены с самого начала? — покачал головой Эмил. — Это похоже на то, как мы подбираем раненых на поле боя. Тем, кто способен оказать себе первую помощь самостоятельно, мы выдаем перевязочный материал и обезболивающие средства и просим их подождать. Вторая группа — воины, которых мы всеми силами пытаемся спасти, а третью просто оставляем умирать, потому что помочь им уже невозможно. У меня при этом всякий раз душа переворачивается — но что мы можем поделать?
Он отвернулся, и война предстала перед Эндрю такой, какой ее ежедневно видели Эмил, Кэтлин и другие медики. Но, несмотря на эту отвратительную изнанку войны, бывали моменты, когда все это отходило на второй план и ему открывались вещи, спрятанные в глубине его души.
Опять перед ним встал вопрос, мучивший его вот уже десять лет: «Кто я, по сути дела, такой? Я ненавижу войну, и вместе с тем без нее моя жизнь была бы неполной. Именно в горниле войны я стал таким, каков я есть. Я всегда всей душой молился о мире, а когда он наступал, я чувствовал себя как рыба, выброшенная из воды, как будто я создание бога войны Марса и оживаю лишь с первым призывным сигналом боевой трубы».
— Самое ужасное, — прервал его размышления Эмил, — когда, глядя в глаза какому-нибудь мальчишке, я как можно убедительнее лгу, что с ним все в порядке, что я вернусь к нему, как только окажу помощь другому, который больше нуждается в ней… — Его голос пресекся.
Эндрю стало совестно за мысли, пришедшие ему в голову перед этим. В «Гейтс иллюстрейтед уикли» публиковались сотни фотографий, запечатлевших подвиги воинов на поле брани, но никогда ни одного снимка не было сделано на том участке фронта, где сражался доктор Вайс. Самому Эндрю эта сторона войны была хорошо знакома. Он не раз был свидетелем того, как во время боя рядом с ним ранило человека. Как правило, у него был недоуменный вид — он, казалось, не мог поверить, что это случилось с ним. Потом он начинал ощупывать и осматривать себя, чтобы понять, насколько все плохо, и только после этого приходило осознание свершившегося. Опытный ветеран, внимательно осмотрев рану, часто издавал вздох облегчения, если видел, что все поправимо. У других в глазах появлялось отсутствующее выражение, как будто перед ними открывались некие неведомые дали. Но в тех случаях, когда положение было действительно безнадежным, все — даже новички — сразу каким-то образом чувствовали это, несмотря на утешительную ложь доктора.
Он вспомнил, как это произошло с ним самим при отступлении с Семинарского хребта под Геттисбергом. Он собрал вместе всех уцелевших воинов своего полка, как вдруг совсем рядом разорвался снаряд, практически оторвавший ему руку. Последнее, что он видел, лежа на спине, — столпившиеся вокруг солдаты и полощущееся на ветру, окутанное дымом знамя полка с обломанным древком. Затем он погрузился в темноту, а вынырнув из нее, увидел возле своей койки Эмила, который сообщил ему, что левой руки у него больше нет.
«Ты не можешь один спасти мир, Эндрю Кин», — вспомнилось ему.
И теперь он пытался уговорить самого себя, что овладевшее им отчаяние носит чисто прагматический характер и вызвано лишь тем, что из-за близорукости правительства армия Республики лишилась стотысячного пополнения. Но на самом деле его чувства были гораздо глубже. Ему явственно представлялось, как орда захватывает очередной город и сразу возникает незримый, но вполне реальный рубеж между людьми, которые будут еще какое-то время жить, и теми, кто отправится в убойные ямы. Он так надеялся, что они достроят железную дорогу, опередят орду и, резко свернув к югу, отрежут все подходы к Ниппону и спасут миллионы, десятки миллионов людей. Но вместо этого сами бантаги, двигаясь на юг и восток, встали заслоном перед ними, и теперь все оказавшиеся на пути орды были обречены.
Он посмотрел на главного сержанта Ганса Шудера. Старый вояка не упускал возможности перехватить часок-другой для отдыха, и ему требовалось всего несколько секунд, чтобы уснуть.
Эндрю с любовью глядел на старого друга. Прошло уже четыре месяца с тех пор, как Ганс бежал из плена; зажили пулевая рана на ноге и жуткий шрам от сабли на голове. Но внутренне он изменился. Эндрю с грустью подумал, что он уже никогда не станет прежним Гансом — слишком многое ему пришлось пережить за годы неволи. Эмил даже придумал название душевному беспокойству, мучившему почти каждого из трех сотен людей, спасшихся вместе с Гансом, — «комплекс выжившего». Все они, и особенно Ганс, испытывали острое чувство вины перед теми, кого оставили позади и обрекли своим побегом на верную смерть.
— Всем привет! Догадайтесь, кого я к вам притащил!
Дверной проем загородила массивная фигура Пэта О'Дональда. Он встряхнулся, и целый водопад низвергся с его накидки. Затем Пэт снял насквозь промокшую шляпу с обвисшими полями, схватил свободный стул и, усевшись рядом с Эндрю, деловито налил себе стакан водки и залпом осушил его.
Ганс пошевелился и поднял голову:
— Эй, ты, тупоголовый ирландец, нельзя ли потише?
— И это я слышу от голландца? Кто же может быть тупее?
— Prussian bei Gott.[1]
Улыбнувшись, Эндрю приготовился выслушать одну из хорошо знакомых всем перебранок, во время которых Ганс честил Пэта на немецком, а тот в ответ поливал его градом отборных гэльских ругательств. Но на этот раз Пэт не подхватил игру, а указал на дверь. Там, вытянувшись по стойке «смирно» и улыбаясь во весь рот, стоял Джек Петраччи.
Эндрю вскочил на ноги и кинулся к молодому человеку:
— Сынок, мы уж не чаяли тебя увидеть! Что с тобой стряслось?
