– Как вы думаете, не следует ли нам надеть вуали? – прошептала леди Акфилд, когда мы выходили из машин. Она повернулась ко мне. – Это всегда был самый непристойный дом в мире. Моя свекровь в свое время клялась, что они перепутали чертежи с тюрьмой в Льюисе.

Мы вошли через нечто, отчасти напоминающее склад: пол выложен каменными плитами, а окна скрывали решетки, украшенные странным подобием гербов. Все вместе это напоминало зал какого-нибудь банка. Дальше мы попали в огромный, оставляющий тягостное впечатление холл со множеством толстых, приземистых викторианских колонн. Поскольку при перестройке было принято решение не увеличивать высоту старого дома, помещение теперь напоминало германский склеп и заставляло чувствовать себя кариатидой. Кричаще-яркие флаги с гербом де Марни висели на каждой стене, а над газовым камином красовалось богато украшенное генеалогическое древо в золотой раме. Леди Акфилд цепко уставилась на него.

– Не та ветка! – радостно сказала она.

Невероятно преисполненный чувства собственного достоинства метрдотель подошел к нам и, ошибочно приняв нервный вопрос Боба Уотсона о заказанных столиках за общий тон компании, попробовал было держаться с нами высокомерно. Он проводил нас в комнату, которую он назвал гостиной. Его иллюзии было суждено развеяться очень быстро.

– Какой жуткий цвет! – произнесла леди Акфилд, игнорируя указанный ей стул и плюхаясь на диванчик. – Какая жалость, ведь это была единственная комната, которую можно было назвать милой. В былые времена здесь располагалась музыкальная гостиная, хотя им медведь на ухо наступил, всем до единого! – Она мило рассмеялась, а раздавленный мэтр попытался спасти остатки своего положения, заискивающе уговаривая ее выбрать аперитив.

– Мне кажется, леди Акфилд не отказалась бы от шампанского, – громко сказал Боб, и одна-две прилизанные головы по углам комнаты повернулись в его сторону.

Он, в свою очередь, хотел извлечь некоторую выгоду из того, что привез такую выдающуюся компанию в это, как ему представлялось, элегантное заведение, и не могу сказать, чтобы я его за это осуждал. Видит Бог, ему предстояло дорого за это заплатить. Его тон еще больше расплющил мэтра, который достаточно хорошо знал округу, чтобы осознать масштабы своего faux pas[32]. Становилось неловко, и Чарльз с Кэролайн быстро и нервно переглянулись. Мне вдруг захотелось защитить Боба с его простодушием, но я понимал, что в борьбе с превосходящими силами шансов у меня маловато, и поэтому малодушно схватил одно из больших, переплетенных кожей меню, когда их принесли, и прятался за ним, пока не подали вино в вихре серебра, стекла и льняных салфеток. И в этот момент, к изумлению всех присутствующих, кроме, возможно, Кэролайн, Эрик наклонился вперед, вытащил бутылку из ее серебряного, выложенного льдом гнезда и обратился не к Бобу, а к официанту:

– А у вас что, нет девяносто второго года?

Официант покачал головой, бормоча извинения. Точно так же, как робость Боба в первый момент сделала нас всех ничтожными, пока мы с ним, теперь присутствие леди Акфилд сделало нас всех до единого значительными персонами. Эрик гордо надулся от такого почтительного обхождения.

– Тогда незачем писать, что это девяносто второй, не правда ли?

Он опустил бутылку обратно в ведерко со льдом и откинулся на спинку, пока официант наполнял его бокал.

Эдит поймала мой взгляд и закатила глаза.

Боб маялся. Он знал, что ему предстоит оплатить счет где-то в районе семисот-восьмисот фунтов, но уже сейчас сдавленный смех и тайные улыбки присутствующих говорили ему, что каким-то загадочным образом это угощение не придает ему веса, напротив – он выставил себя на посмешище. Это раздражало его вдвойне, потому что жена пыталась его отговорить и вместо сельской гостиницы пригласить Бротонов в «Айви» в Лондоне, что, конечно же, было бы для них совершенно приемлемо.

Чарльз пришел ему на помощь.

– Очень вкусно, – твердо сказал он, делая маленькие глотки из своего бокала и глядя на остальных.

– Совершенно чудесно, – поддержала Адела, а я кивал напропалую.

Вино и вправду было довольно приятное, но слишком холодное.

Саймон в этот опасный вечер определенно решил вылезти из кожи вон. Он был намерен раз и навсегда дать присутствующим понять, что нисколько не благоговеет перед ними.

– Будет очень ужасно, если я возьму виски? – спросил он.

– Хорошая мысль, – отозвался Эрик. – Мне тоже.

Тщательно рассчитанная жестокость этого поступка состояла в том, что Боб уже велел откупорить три бутылки, и оставшиеся ни за что не смогли бы их допить. Его вино было отвергнуто, его самого оскорбили, и все-таки по непонятным причинам он обязан был продолжать, как будто все идет как надо.

– Конечно, – широко улыбнулся он. – А вы, Эдит?

Эдит, утонувшая в слишком мягком, обитом ситцем кресле, посмотрела на него своим прозрачным, чистым взглядом. Я заметил, как ее взгляд скользнул по Чарльзу, который смотрел на нее предостерегающе, умоляя вести себя прилично. Бедняга! Это были друзья его жены, и при этом именно ему приходилось стараться изо всех сил, чтобы спасти вечер. За его спиной стоял Саймон и радостно улыбался Эдит.

– Я бы не отказалась от водки, – сказала она.

Саймон подмигнул, и они оба одновременно сдержали улыбки, не позволив им выйти за рамки приличия.

– Чудесно, – ответил Боб безжизненным голосом. Он оглянулся в поисках новой беды, но Кэролайн уверенным движением потянулась через Эрика и взяла большой бокал шампанского. Линия фронта сформировалась.

Угощение, как и следовало ожидать, было претенциозное, практически на каждом столе полыхал настоящий костер. Несоразмерно скудные порции, выложенные на тарелках причудливо, как дамские шляпки, следовали одна за другой в монотонной последовательности, над ними многозначительно суетились якобы официанты-французы. Метрдотель к этому времени уже не решался оставить нас без присмотра и постоянно прибегал выяснить, как идет очередное блюдо, пока Саймон не поинтересовался, не хочет ли он сесть, а то ведь устал носиться. Конечно же, мы рассмеялись, и, конечно же, больше мы его не видели. По правде говоря, сам по себе ужин был наименее тягостной частью вечера благодаря как раз Саймону. Он определенно был в ударе. Не бросая вызова Аннет, он выдавал по одной на каждую из рассказываемых ею историй, и вдвоем они заставили дела идти веселее. Даже леди Акфилд оставила свои аристократические замашки и смеялась от души, небрежно ковыряя вилкой в несытных и дорогих блюдах.

Чарльз же, наоборот, почти все время чувствовал себя не в своей тарелке. Он был недостаточно сообразителен, чтобы понять соль большинства анекдотов, не то чтобы самому рассказывать их. Это были не те люди, с кем он обычно общался, и ему было непривычно (поскольку он, как правило, этого не допускал), что он оказался в меньшинстве. В отличие от отца, кокетство было не в его характере, в отличие от матери – у него не было чувства юмора. Кэролайн пыталась протянуть ему руку помощи раз или два, но у нее самой в тот вечер было мрачное настроение, и в конце концов только Аделе удалось разговорить его на тему об улучшении охотничьих угодий в Фелтхэме. Он возобновил охоту в тех местах всего три года назад, после долгого перерыва, и эта тема была ему так близка, что он пустился в горячие и пространные рассуждения, но и здесь успех был недолгим. Когда Саймон рассказывал о некоей постановке, в которой он участвовал, где ассистент по реквизиту наполнил ванну кипятком вместо холодной воды, он сделал выразительную паузу перед финальной фразой, и в тишине прозвучал голос Чарльза:

– Самое главное – оставить достаточно широкую поворотную полосу на капустном поле, чего, конечно же, некоторые фермеры делать не желают…

Саймон рассмеялся:

– Чувствуется, Чарльзу ужасно интересно.

Он, я думаю, не имел в виду ничего дурного, и возможно, все сошло бы гладко, если бы в этот момент Эдит не подала голос: