– О-о-о! Какой скандал! – гримасничает Бодли, ударяя себя ладонями по щекам.

– Я готов поручиться, – заявляет Уильям, – что брат не ждет от миссис Фокс ничего, кроме бесед.

– О да, – ухмыляется Эшвелл и снимает, разгоряченный разговором, сюртук. – Бесеед. Они беседуют, прогуливаясь по парку, сидя в уютных кондитерских или на морском берегу, беседуют и при этом не сводят друг с друга глаз. Я слышал, они даже катались в лодке по Темзе – вне всяких сомнений ради того, чтобы обсудить Послание к Фессалоникийцам.

– Вне всяких сомнений, – настаивает Уильям.

Эшвелл пожимает плечами:

– А это безумное желание податься в священники – давно он его питает?

– О, годы и годы.

– В Кембридже я за ним ничего такого не замечал – а ты, Бодли?

– Прошу прощения? – Бодли роется в карманах снятого Эшвеллом сюртука, отыскивая рахат-лукум.

– Отец запретил ему даже говорить с кем-либо об этой мысли, – поясняет Уильям. – Вот Генри и хранил свое желание в тайне, хотя для меня, с прискорбием должен сказать, тайны оно не составляло. Он всегда был устрашающе набожен, даже в нашем с ним детстве. И всегда сожалел о том, что у нас в семье было принято читать молитву один, а не два раза в день.

– Вообще-то, ему следовало считать себя счастливцем, – задумчиво произносит Бодли. («Так он и считает себя счастливцем», – саркастически замечает Эшвелл.) – В нашей семье молились дважды в день. Чему я и обязан моим атеизмом. Одно лишнее проявление притворного благочестия в день, и у бедного дурачка вроде Генри возникает потребность стать духовным лицом.

– Как бы там ни было, для отца это было большим ударом, – говорит Уильям. – Он так надеялся, что именно Генри, его драгоценный тезка, возглавит наше дело. А вместо того, – (Уильям смотрит друзьям прямо в глаза), – возглавить его придется, разумеется, мне.

Бодли и Эшвелл ошеломленно молчат, явственно пораженные такими словами Уильяма о «Парфюмерном деле Рэкхэма», составлявшем обычно еще одну запретную тему. Что ж, пусть поражаются! Пусть получат хотя бы отдаленное представление о переменах, произошедших с ним со вчерашнего дня!

Разумеется, его так и подмывает рассказать им о Конфетке, воспеть ей хвалы и (да, вот именно) взять хоть и небольшой, но реванш за последние несколько лет, в которые Бодли и Эшвелл вели столь беззаботную, в сравнении с его собственной, жизнь. Однако он слишком хорошо представляет себе, чем ответят друзья на его откровения: «Ну что же, попробуем и Конфетку!» И что ему тогда останется? Лживо хулить ее, подобно запинающемуся на каждом слове старому селянину, который пытается убедить солдата-мародера, что его, селянина, дочь не стоит усилий, потребных для того, чтобы ее изнасиловать? Пустая затея. Для таких, как Бодли и Эшвелл, любые женские прелести суть всеобщее достояние.

– А скажите, – спрашивает он взамен, – слышали вы что-нибудь новенькое о той удивительной девушке, о которой рассказывали мне?

– Об удивительной девушке?

– Ну той, жестокой – с хлыстом, – предположительной дочери не помню уж кого…

– Люси Фицрой! – в один голос восклицают Бодли и Эшвелл.

– Клянусь Богом, как странно, что ты упомянул о ней, – говорит Эшвелл. Он и Бодли поворачиваются друг к другу и приподнимают каждый по брови – это их условный знак, говорящий, что настал черед новой истории.

– Да, чертовски странно.

– Прежде всего, новости о ней мы получили, э-э, всего лишь через три часа после того, как рассказали тебе про нее, не так ли, Бодли?

– Через два и три четверти, не более.

– Новости? – понукает их Уильям. – И какие же?

– История, увы, невеселая, – отвечает Эшвелл. – Один из поклонников Люси, судя по всему, набросился на нее.

– Набросился? – эхом отзывается Уильям. Чувства, которые он питает к Конфетке, заставляют его истолковать услышанное самым благоприятным для девушки образом.

– Да, – подтверждает Бодли, – с ее же собственным хлыстом.

– И жестоко ее излупцевал.

– Особенно пострадали рот и лицо.

– Отчего боевого задора у нее, сколько я понимаю, поубавилось.

Бодли, обнаружив, что сигара его угасла, вынимает ее из губ и, после недолгого изучения сохраненных ею возможных достоинств, швыряет в камин.

– И, как ты понимаешь, – продолжает он, – больших надежд на нее мадам Джорджина теперь уже не возлагает. Даже если она захочет дожидаться выздоровления девушки, у той все равно останутся шрамы.

Эшвелл, опустив глаза долу, снимает со своей штанины пушинку.

– Бедняжка, – сокрушенно произносит он.

– Да, – ухмыляется Бодли. – Как сдали падшие!

От этих слов Уильяма с Эшвеллом пробирает дрожь.

– Бодли! – восклицает кто-то из них. – Ты просто ужасен!

Бодли улыбается во весь рот и заливается краской, точно получивший нагоняй школьник.

В этот миг дверь курительной распахивается и в нее влетает Джейни, запыхавшаяся и расстроенная.

– Я… простите, – произносит она, шатко подвигаясь вперед, как будто некая гигантская грязная волна давит ей на спину, угрожая вплеснуться, минуя ее, в эти дымные мужские владения.

– Что такое, Джейни? – (Черт побери, девица уставилась на Бодли – или она не знает даже того, кто тут хозяин?)

– Сэр… с вашего дозволения… я хотела… – Джейни немного попрыгивает на месте, словно в нервическом танце, – это не столько реверанс, сколько пантомимическое изображение малой естественной надобности. – Ах, сэр… ваша дочь… она… она вся в крови, мистер Рэкхэм!

– Моя дочь? В крови? Боже милостивый, что это значит? Вся в крови – где?

Джейни, перепуганная до смерти, съеживается и с подвыванием отвечает:

– Везде, сэр!

– Ну что же… э-э… – в смятении произносит Уильям, изумленный тем, что в крайности этой обращаются ни с того ни с сего к нему, а не к кому-то другому. – Почему же… э-э… как бишь ее… не…

Джейни, чувствующая, что всю вину того и гляди свалят на нее, почти утрачивает способность соображать:

– Няни нет, сэр, она ушла за доктором Керлью. И мисс Плейфэр я найти не смогла, она, наверное, тоже ушла, а мисс Тиллотсон, она не…

– Да-да, я уже понял! – Унижение жжет Рэкхэма, как некогда жег Геракла пропитанный кровью Несса хитон. Ничего не попишешь, прислуги в доме сейчас слишком мало, та, что уцелела, в обстоятельствах чрезвычайных ни на что не годна и – что еще того хуже – жена его, увы, недееспособна. А потому, гости у него или не гости, ему приходится вникать во все самому.

– Друзья мои, прошу меня простить… – начинает он, однако Эшвелл, понимая, в сколь незавидное положение попал Уильям, берет на время власть в свои руки и отдает уже давящейся рыданиями Джейни следующий приказ:

– Ну-с, Джейни, не стойте столбом – приведите ребенка сюда.

– Да! – поддерживает его Бодли. – Драма, кровопролитие и женственный шарм – чего еще можно желать в дождливое утро?

Служанка, дождавшись кивка Уильяма, убегает, и – да, теперь они различают его, животный вой ребенка. Поначалу приглушенный, затем различимый с большей ясностью (предположительно, потому, что открылась дверь детской) даже сквозь шум дождя. Он нарастает и нарастает, извещая о продвижении девочки по лестнице, пока наконец не становится и впрямь очень громким, контрапунктически сопровождаемым опасливыми шепотками и шиканьем.

– Ну пожалуйста, мисс Софи, – поскуливает Джейни, вводя в курительную единственное порожденное на свет Уильямом и Агнес дитя. – Пожалуйста.

Однако убедить мисс Софи Рэкхэм, что визжать можно было бы и потише, не удается никак.

Несмотря на весь этот оглушительный шум, вы, как я замечаю, заинтригованы: подумать только, Уильям, оказывается, еще и отец! Вы уже провели с ним столько времени, наблюдали его в обстоятельствах самых интимных, а вам это даже в голову не пришло! Что представляет собой его дочь? Сколько ей лет? Три года? Шесть? Трудно сказать. Лицо ее искажено, залито кровью и слезами. Что-то выпирает из-под заляпанного кровью передничка – узел, не узел, – Софи придерживает его, чтобы не выпал, окровавленной ручонкой; однако две дряблые тряпичные кукольные ноги все равно свисают наружу, побалтывая криво простеганными ступнями. Софи все подхватывает и подхватывает куклу, стараясь подтянуть ее ноги повыше, и не прекращает при этом вопить. Кровь пузырится на ее лице, капает с всклокоченных светлых волос, окропляя персидский ковер и бледные, босые ступни девочки.